В детстве я испытывал отвращение к политике, и мне потребовались годы, чтобы понять, что во многом это связано с ролью советской истории в судьбе моей семьи. Все изменилось, когда я стал изучать писательство и философию в Школе критических исследований CalArts и прочитал «Приключения диалектики» Мориса Мерло-Понти (1955) – книгу, которая, по его словам, формулирует «философию истории и духа». Я открыл для себя не только язык истории, но и ее дух, и осознание того, как силы истории влияют на жизнь простых людей, порой даже создавая сами обстоятельства, благодаря которым мы появились на свет. В моем случае невозможно было прийти к пониманию этого влияния без знания советской истории.

Поясню. Мои родители родились на противоположных берегах Черного моря. Отец из Тбилиси, мать из Кишинева, и познакомились они в 1967 году недалеко от украинского портового города Одесса. Оба были музыкантами, выросли в еврейских семьях, так что очень быстро летний флирт перерос в потенциальные отношения. Но их свела не любовь, а необходимость выживания в советские годы.

Мой дедушка по отцу был предпринимателем. Он отбыл в лагере для военнопленных восемь лет по доносу, и однажды обнаружил, что отец моей матери, портной, воевавший в Красной Армии во время Второй мировой войны, перевелся в Москву. Просто портной, который и на фронте занимался своим ремеслом всю дорогу до Берлина. Шил костюмы для Брежнева, назначенного  первым секретарем Коммунистической партии Молдовы в 1950 году и назначившего Николая Щелокова вторым секретарем и первым заместителем премьер-министра, а также членом Верховного Совета. Щелоков назначил моего деда своим личным портным. В 1966 году, через два года после того, как Брежнев стал главой СССР, Щелоков уже был министром общественного порядка или, как переименовали эту должность пару лет спустя, министром внутренних дел, то есть советским начальником полиции. Через год после переезда в Москву Щелоков привез своего портного-еврея.

Как намного позже объяснил мне отец, Щелокова интересовали не только хорошо сшитые костюмы. Ему также был нужен посредник для передачи взяток от определенных этнических групп. В отличие от сталинской эпохи, когда любой арест заканчивался либо расстрелом, либо сроком в Сибири, в брежневском Советском Союзе судьбы аполитичных и уголовных заключенных могли быть облегчены деньгами или ценностями. Поскольку «пидйон швуим»—освобождение соплеменников-евреев, несправедливо заключенных в тюрьму властями— было глубоко укоренено в еврейской традиции, советские власти могли рассчитывать на друзей и членов семьи, готовых помочь арестованному. А поскольку столь многое в Советском Союзе подлежало аресту и судебному преследованию, была постоянная потребность в контактах для дачи взяток высшим должностным лицам.

Мой дедушка-портной не хотел заниматься чем-либо, кроме шитья костюмов, и это поставило его в тупик, потому что он не мог отказаться от предложения главы СССР и начальника полиции. И тут появляется мой дедушка-предприниматель. Внезапно появилась возможность перепоручить грязную работу другому, в данном случае отцу жениха, который был рад взять на себя эти обязанности. Ведь не было лучшего способа избежать тюрьмы, чем заниматься делом вместе с полицией.

Я не знаю, как все это было организовано моими двумя дедушками, но обе стороны видели преимущества брака и потому брак был заключен. Кроме того, благодаря этим связям мои родители смогли записаться в Государственное музыкальное училище им. Гнесиных. Таким образом, два человека, которые были настолько несовместимы, что их трудно было представить вместе, провели в браке почти двадцать лет.  Родился первый ребенок—эмигрировали в Израиль; родился второй ребенок – переехали в США. Закончилось это всё тем, что семья в конечном итоге распалась.

Мне было шесть с половиной лет, когда это произошло. Меня отправили обратно в Израиль с матерью. Ее родители умерли ещё до нашего переезда в Америку, и поэтому мы стали жить у родителей отца в отдаленной части Яффо (район большого Тель-Авива). Мой отец и старшая сестра остались в Лос-Анджелесе.  Два года спустя я переехал к отцу в Америку, где рос в районах для иммигрантов и посещал inner city school, пока не стал ездить на автобусе в среднюю школу в Ван-Найсе и поступил в колледж в Вест-Сайд Калифорнийского университета в Лос-Анджелесе. Моим главным предметом была математика, но большую часть времени я проводил за изучением литературы и искусств.

Трудно описать — даже в терминах Мерло-Понти — исторические и духовные расстояния, отделявшие Советский Союз прошлого от реальности западного района Лос-Анджелеса. Однако именно там, в Калифорнийском университете, я испытал нечто вроде смущения из-за того, что у меня не было исторического осознания. Как-то в один весенний день на первом курсе я подошел к группе студентов и один из них спросил не радикал ли я. Что это значит? — Радикал, — сказал он, — значит коммунист. Я улыбнулся. — Нет, — ответил я, и добавил, обидевшись на вопрос.  — Я капиталист. И почему-то я уточнил: — Мои родители из Советского Союза. Он спросил меня, откуда именно, и когда я сказал, что мой отец из Грузии, он резюмировал: — Ну мы же не сталинисты. Все засмеялись — и, видя, что я стал объектом шутки, которую даже не понял, я тоже засмеялся. Так я осознал, что мне не хватало знания о прошлом моей семьи.

«Приключения диалектики» Мерло-Понти дали мне то самое понимание, ту самую связь, на которую отзывались и сердце и разум. Работа над книгой заставила Мерло-Понти пересмотреть все, что, ему казалось он знал—переосмыслить собственные суждения и убеждения— но для меня это имело совсем другое значение. Я осознал свое прошлое как исторический предмет. С помощью Мерло-Пони я также понял в какой степени – несмотря на то, что в нашей семье отсутствовали политические заключенные, герои или известные политические деятели, – советская действительность определила историю нашей семьи, включая мое собственное существование— и почему выезд из этой реальности привел к распаду нашей семьи.

Несколько лет назад, из разговоров с матерью, живущей в Иерусалиме, я узнал, что она смотрела документальный фильм о советской коррупции и в частности,  о Щелокове, показанный по российскому телевидению. В середине передачи рассказчик вдруг упомянул, что министерство Щелокова заведовало девятью квартирами в центре Москвы, каждая из которых была закреплена за его близкими родственниками и друзьями. «Дочь портного, семья которой позже уехала в Израиль», — услышала она о себе в телепередаче, сидя в своей квартире в Иерусалиме, спустя сорок лет после эмиграции из СССР и почти через двадцать лет после распада Советского Союза…  Прошло столько лет, а в средствах массовой информации всё ещё говорили о ее семье, жившей когда-то в квартире для служащих.

Конечно, наша семья извлекла выгоду из сделки с советским правительством, но только для того, чтобы выжить. И этот способ выживания не обещал никаких благ в будущем, особенно когда к власти пришло новое руководство. На самом деле, мне повезло, что мои родители, сестра, а также бабушки и дедушки уехали из СССР в 1979 и 1980 гг. Три года спустя, в 1982 году, умер Брежнев, а через два года, в 1984 году, Щелоков попал под следствие по обвинению в коррупции. Он якобы застрелился, чтобы избежать ареста. Но что было на самом деле, действительно ли он застрелился? Кто знает. Единственное, что мы знаем наверняка, это то, что он мертв.

Чтобы понять все это, потребовались не только годы разговоров с семьей о нашем общем прошлом, но и изучение советской истории. Я вовсе не собирался становиться историком, но мне нужно было узнать не только о мире, в котором я жил, но и о прошлом, из которого возник этот мир. И то, что я таким способом развил свое историческое осознание, заставило меня глубже понять, как быстро меняются наши реалии и как политические события, стихийные бедствия и пандемии влияют на ход нашей повседневной жизни.

Именно тогда я начал читать новости каждый день — у меня началось то, что Томас Бернхард называет «газетной болезнью». Теперь я постоянно читаю новости и слежу за политическими событиями в мире. Подвергая себя «газетной болезни», я пытаюсь породить в себе антитела, которые напоминали бы мне о том, как необходимо «застолбить» свою собственную территорию в истории — и дать возможность проявиться тому, что делает нас людьми. Я имею в виду не только культуру или искусство, а все, что связано с нашим социальным существованием, как, например, то, что даже спустя долгое время после краха политического режима мы все еще умственно продолжаем жить в несуществующей реальности.

Перевела на русский Дарья Тоцкая