1

Минуту назад, думая о чем-то своем, я спустился вниз на кухню, поставил большой чайник и насыпал в маленький заварки. И тут я услышал как в соседней комнате, библиотеке, с полки упала книга. Судя по звуку падения, упала именно одна книга; видимо она не стояла в ряду среди других книг, а лежала на краю полки. На самом краешке. Судя по звуку падения, опять же, книга вначале ударилась о пол углом, после чего перевернулась и шлепнулась плашмя уже в развернутом состоянии. Я осто-рожно заглянул в библиотеку, на полу действительно лежала книга, и она действительно была развернута.

2

Позвольте мне прервать рассказ об упавшей книге и рассказать об одном довольно важном для нашего повествования факте. Моя мама, когда мне было лет 12, очень удивляла меня своей любовью к пасьянсам.

— Не мешайте мне! – говорила она домашним, — мне завтра материал в редакцию сдавать!

После чего она забиралась с ногами на диван, пристраивала себе на колени портативную пишущую машинку «колибри», заправляла в нее лист бумаги и быстро, без задержки, печатала заголовок. Мама работала в пионерской газете, и заголовки были, на мой взгляд, очень выразительными. Скажем, «Как живешь, 5-й Б?». Или «Хоть глазочком заглянуть бы…». Или «Делать людей счастливыми». Или «Вперед, мальчишки!»

Напечатав заголовок, мама обычно останавливалась, доставала колоду карт и раскладывала пасьянс.

— Хм, — говорила она себе, — значит дальняя дорога и казенный дом, интересно.

После чего она раскладывала еще один пасьянс, потом еще один, а потом и еще один. Что казалось очень неправильным 12-летнему мне. Кому они нужны, эти пасьянсы? Неужели кто-то, в наше пионерское время, может еще в них верить? И вообще, зачем просить нас всех не мешать работать, а потом сидеть и тратить часы на это бес-полезное однообразное гадание?

Когда у мамы не было под рукой колоды карт, она гадала по книгам. Развернет, скажем, томик Шекспира, и прочитает там: «Не унывай мой рыцарь! Сегодня я угощу тебя кубком вина за свадебной трапезой!», после чего посмотрит ясными глазами на меня, как на человека разделяющего ее веру в гадание, и спросит:«Ну и что это значит?»

Мама рассказывала, что уровень поэта можно определить по тому, насколько его стихи пригодны для гадания.

— Скажем, Блок очень подходит, — посвящала меня мама в курс дела. – Развернешь книжку, прочитаешь «И сердце девы нелюдимой услышит страстные слова», и все ясно. Ясно, что сердце девы нелюдимой услышит страстные слова. Нет, Блок очень подходит для гадания. Пастернак, Мандельштам тоже подходят, Ахматова – в меньшей степени. А современные поэты не подходят совсем. Такого напустят туману, что ничего не ясно! Вначале читаешь их, и вроде бы ничего, настроения есть, образы, метафоры. Техника! Вроде хорошо! А вот начнешь гадать по их стихам, и сразу понимаешь, что никакой судьбы там нет, нет видения мира. Будущее по ним не предсказывается!

3

После только что рассказанного проницательный читатель несомненно догадался, что я поспешил в библиотеку не просто так. Я, верный сын своей матери, поспешил в библиотеку для того, чтобы узнать, что же именно решила сообщить мне судьба, не только уронив на пол книгу, но e]e и раскрыв ее на определенной странице.

4

Подняв книгу с пола, я увидел, что она раскрыта на эссе «Всеобший любимчик» Альфреда Кейзина о Дж.Д.Сэлинджере. И я там прочитал на 45-й странице, что сила Сэлинджера – в описании мелких бытовых второстепшенных деталей, что отличает его от множества американских романистов того времени.

— Например, — писал Кейзин, — даже простая пепельница упоминается многократно во множестве его рассказов. Так что не исключено,- шутил Кейзин, — что наступит время, когда кто-нибудь даже напишет ученую диссертацию на тему «Об использовании пепельницы в рассказах Сэлинджера».

5

Прочитав эту фразу Кейзина, я, говоря по-простому, слегка офигел, потому что я давно считал своим долгом написать диссертацию о пепельнице и Сэлиджере. Или не диссертацию, а хотя бы эссе.

6

К которому я тут же, заварив чай, и приступаю. Раз уж судьба так сегодня в библиотеке распорядилась.

7

Один из лучших рассказов Сэлинджера, «Дорогой Эсме, с любовью и всякой мерзостью» написан о двух полюсах нашей бренной жизни, войне и смерти с одной стороны; и, с другой стороны, о мире ребенка (или юного подростка). Для которого смерть – это есть необычайно далекое и абстрактное. В мире детей смерти нет. И эта дихотомия, этот дуализм (Детство – Смерть), виден в той или иной мере и во многих других рассказах Сэлинджера.

Рассказ «Дорогой Эсме, с любовью и всякой мерзостью» (о беседе солдата с юной девочкой) автобиографичен. Сэлинджер воевал в Европе, и по словам его дочери Маргарет, сильнейшее впечатление на Сэлинджера оказали газовые камеры и печи для сжигания евреев в Освенциме.

— Запах пепла, запах горелого человеческого мяса никогда невозможно забыть, — по словам дочери, говорил ей Сэлинджер.

Пепел – смерть. Жизнь – это когда еще не догадываешься о том, что ты умрешь. Жизнь — это невинность, это инфантилизм. Взрослая жизнь в этой дихотомии, в этой схеме – это уже осознание смерти, это умирание, горение, медленное превращение в пепел.

8

Один из рассказов Сэлинджера «И эти губы и глаза зеленые» — о пепельнице и пепле. Вот его краткое содержание. Ли, мужчина с волосами пепельного цвета лежит в кровати с Джоан, когда раздается звонок Артура, сослуживца Ли и мужа Джоан. Артур спрашивает Ли, не видел ли тот с кем ушла Джоан после вечеринки. Ли разговаривает с Артуром и курит, между ним и Джоан лежит пепельница. В какой-то момент Джоан, которая тоже курит, опрокидывает пепельницу на постель, после чего собирает в нее окурки, и пытается стряхнуть пепел с простыней. Спустя какое-то время Ли снова закуривает, выудив из груды окурков самый длинный. В конце рассказа, когда телефонный разговор окончен, Джоан пытается стряхнуть пепел с Ли, но тот резко ее останавливает. (Между прочим, в «И эти губы и глаза зеленые» Сэлинджер доводит до крайней степени этот прием с пеплом, опробованный им уже в его первом опубликованном рассказе «Подростки», сегодня изъятом Сэлинджером из круга опубликованного).

Пепел здесь создает ощущение нечистоплотности и сопутствует греху.

9

Сэлинджер не морализатор, и на самом деле бренность и пустота человеческого существования не вызывают у него прямолинейного осуждающего сигаретного пепла. Напротив, этот пепел у него бывает зачастую вполне веселеньким и милым. Зачастую, персонажи, которых Сэлинджер рисует с явной симпатией, пустые однолинейные персонажи (такие как Эди Бервик из «Выше стропила плотники») смолят одну сигаретку за другой, прожигая свою никчемную жизнь.

10

Говоря о «Выше стропила плотники», стоит процитировать концовку: «Мой последний гость, очевидно, сам выбрался из квартиры. Только пустой стакан и сигара в оловянной пепельнице напоминали о его существовании. Я до сих пор думаю что окурок этой сигары надо было тогда же послать Симору — все свадебные подарки обычно бессмысленны. Просто окурок сигары в небольшой, красивой коробочке. Можно бы еще приложить чистый листок бумаги вместо объяснения.»

Концовка эта многим кажется загадочной и бессмысленной, я к ней вернусь после обсуждения рассказа Сэлинджера «Зуи».

11

«Зуи» начинается со сцены в которой голый Зуи лежит в ванной, читает какое-то длинное письмо и курит. Пепельница стоит на краю ванной, Зуи делает несколько затя-жек, пепел падает на письмо, на его грудь, в воду. Все это сильно напоминает начало рассказа «И эти губы и глаза зеленые», герои которого тоже лежат голые в кровати, курят, и там тоже пепел повсюду.

12

После ванны Зуи одевается, закуривает уже не просто сигарету, а сигару, и он дымит сигарами до конца рассказа. Слово сигара упоминается в рассказе 24 раза.
В самом конце рассказа Зуи оборачивает телефонную трубку носовым платком, для того, чтобы изменить до неузнаваемости свой голос. И звонит по телефону своей сестре Фрэнни, представившись их общим братом Бадди. Фрэнни, обрадовавшись звонку Бадди, начинает жаловаться последнему на Зуи и говорит: «А когда он на минутку умолка-ет, то дымит своими вонючими сигарами по всему дому. Мне так тошно от сигарного дыма, что просто хоть ложись и у_м_и_р_а_й.»

«Сигары — это балласт, радость моя, — отвечает ей Зуи-Бадди, — просто балласт. Если бы он не держался за сигару, он бы оторвался от земли. И не видать бы нам больше нашего братца Зуи.»

Итак, сигара – балласт, удерживающий бренное тело на земле.

13

Сэлинджер изучал в молодости буддизм, затем стал индуистом, и поиски восточных аллюзий в его творчестве – дело привычное, этой теме посвящены сотни статей. Умерших индуисты сжигают, пепел развеивают. Далее, курение благовоний является обычаем, сопровождающим индуистов повсюду, и в молениях, в храме, и дома. Дым возносится на небеса, бренный пепел падает вниз.

Курящаяся сигара у Сэлинджера – это, скорее всего, символ жизни, быстро сгорающей жизни; курящий сигару (в отличие от более легкомысленных курителей сигарет) понимает всю скоротечность человеческого существования.

14

Для полноты, следовало бы написать и второе эссе. О роли маленькой девочки, как символа, в книгах Сэлинджера. Этого не понимали даже когда-то близкие ему люди. Например, Джойс Майнард.

Однажды Нью Йоркер опубликовал рассказ Джойс Майнард, тогда еще школьницы. И поместил на обложку ее фотографию, в школьной форме. На запястье у девочки были огромные часы. Вы помните, что в рассказе Сэлинджера «С любовью и всякой мерзостью», Эсме дарит автору огромные часы? Джойс была илюстрацией к этому рассказу.

После публикации в Нью Йоркере Джойс Мэйнард стала получать тысячи писем в день, она их даже перестала вскрывать. Столько работы… Но одно письмо случайно упало на пол, она подняла его и распечатала. Письмо было подписано: Love, JD. Это было письмо от Сэлинджера. И в нем был оранжевый автобусный билет. В Корниш, к его дому. Она поехала, и осталась там надолго.

Но спустя несколько лет они расстались, нехорошо расстались. Они поехали отдыхать во Флориду (где происходит действие рассказа «Хорошо ловится рыбка-бананка». Майнард в очередной раз затеяла разговор о том, что жизнь затворницы — это не для нее. Сэлинджер отвез ее в аэропорт, и купил ей билет домой.

— Ты слишком любишь жизнь, — сказал он ей на прощание.

Джойс Мэйнард тяжело это перенесла. Шпионила за Сэлинджером, пыталась выяснить с кем он сейчас. А однажды вообще поехала в Корниш и позвонила в дверь.

— Зачем все это было? — спросила она. — Какую роль я играла в твоей жизни?

Сэлиджер был все еще зол на Мэйнард. Он хотел жить жизнью затворника, не мог иначе. А она втихаря предавала гласности какие-то детали их жизни. Однажды дала каким-то не тем издателям его телефон, и они стали названовать. Сэлинджер был в ярости. Он вообще был довольно вспыльчив. Словом, Мэйнард оказалась совсем не Эсме, как ему вначале показалось.

— Какую роль я играла в твоей жизни? — спросила Мэйнард.

— Ты не заслуживаешь того, чтобы об этом знать, — ответил Джей Ди.

Словом, сли еще какая-то книга упадет с полки, было бы интересно написать эссе и об этом, о том какую роль. О втором полюсе дихотомии. А это эссе — пока только о пепле, о горении.

15

И в заключение – отрывок из Мандельштама:

Кто б ни был ты, покойный лютеранин,
Тебя легко и просто хоронили.
Был взор слезой приличной затуманен,
И сдержанно колокола звонили.
И думал я: витийствовать не надо.
Мы не пророки, даже не предтечи,
Не любим рая, не боимся ада,
И в полдень матовый горим, как свечи.