BYZANTIUM

The unpurged images of day recede;

The Emperor’s drunken soldiery are abed;

Night resonance recedes, night-walkers’ song

After great cathedral gong;

A starlit or a moonlit dome disdains

All that man is,

All mere complexities,

The fury and the mire of human veins.
 

Before me floats an image, man or shade,

Shade more than man, more image than a shade;

For Hades’ bobbin bound in mummy-cloth

May unwind the winding path;

A mouth that has no moisture and no breath

Breathless mouths may summon;

I hail the superhuman;

I call it death-in-life and life-in-death.

 
Miracle, bird or golden handiwork,

More miracle than bird or handiwork,

Planted on the starlit golden bough,

Can like the cocks of Hades crow,

Or, by the moon embittered, scorn aloud

In glory of changeless metal

Common bird or petal

And all complexities of mire or blood.
 

At midnight on the Emperor’s pavement flit

Flames that no faggot feeds, nor steel has lit,

Nor storm disturbs, flames begotten of flame,

Where blood-begotten spirits come

And all complexities of fury leave,

Dying into a dance,

An agony of trance,

An agony of flame that cannot singe a sleeve.
 

Astraddle on the dolphin’s mire and blood,

Spirit after spirit! The smithies break the flood,

The golden smithies of the Emperor!

Marbles of the dancing floor

Break bitter furies of complexity,

Those images that yet

Fresh images beget,

That dolphin-torn, that gong-tormented sea.
 

* * *
 
CRAZY JANE AND JACK THE JOURNEYMAN

I know, although when looks meet

I tremble to the bone,

The more I leave the door unlatched

The sooner love is gone,

For love is but a skein unwound

Between the dark and dawn.
 

A lonely ghost the ghost is

That to God shall come;

I —love’s skein upon the ground,

My body in the tomb —

Shall leap into the light lost

In my mother’s womb.
 

But were I left to lie alone

In an empty bed,

The skein so bound us ghost to ghost

When he turned his head

Passing on the road that night,

Mine must walk when dead.
 

* * *
 
Византия

Уходят мятущиеся образы дня.

Спит пьяная императорская солдатня.

Гудит полночный колокол собора,

Стихает гул, гулящих девок хоры,

Взирает лунный купол лишь надменно

На образ человечий –

Клубок противоречий,

Где прах и ярость распирают вены.
 

Вот зыбкий образ – человек иль тень,

Скорее тень, нет образ, а не тень:

Аида мумия когда-нибудь —

Клубок осилит лишь тернистый путь:

Гортань суха, нет на губах дыханья,

Хвала слетает с бездыханных губ –

Сверхчеловек мне люб –

«Смерть-в-жизни, в смерти-жизнь» ему названье.
 

Безделица златая или птица,

Чудеснее, чем птица иль вещица,

Могла б вещать, как петухи Аида, –

Златая ветвь сияньем звезд залита, –

Или, луною ожесточена,

Металл нетленный прославляет птица

И над живым клубком навзрыд глумится,

И презирает прах и кровь она.
 

В полночный час, взвиваясь языками,

Рожденное без дров играет пламя

На мостовых, на мраморе дворца,

Перерождая души и сердца,

В крови стихает ярости возня

И, умирая в танце,

Изнемогает в трансе,

В агонии бесплотного огня.
 

Несется вскачь по мраморным морям,

Дельфинов оседлав, ввысь по волнам

За духом дух, но пляшущим просторам

Кузнец кладет предел златым узором, –

Тугой клубок в горниле расковал

И новый образ выковал он звонко, –

И вот, разорван звоном гонга,

Стихает моря византийский вал.
 
 
Блаженная Джейн и Бродяга Джек
 
Лишь взгляды встретятся, дрожу

Я, как осиновый листок,

Пусть на замке дверь не держу,

Любовь уходит за порог,

Ведь меж закатом и зарей

Любви запутался клубок.
 

Кого к себе возьмет Господь,

Тот призрак вправду одинок,

Я – прах, лежит в могиле плоть,

А на земле – любви клубок,

Но в материнском чреве свет

Утраченный вернет мне Бог.
 

И там, в постели гробовой,

Где каждый призрак одинок,

Мы нитью связаны одной, –

Он лишь кивнет мне на ходу,

Погост минуя в час ночной,

И – мертвая – за ним пойду.