I

Прекрасно описанную Камилем Галеевым историю про конфликт двух типов элит: земских (Barons) и придворных (Courtiers) — можно рассматривать как частный пример функционирования двух конкурирующих, но взаимосвязанных типов капитала: материального и символического (или, если угодно, символического первого порядка (деньги) и символического второго порядка (власть), и так далее). При этом понятно, что социальные иерархии, в которых осуществляется перераспределение ренты, могут быть основаны на обоих этих типах капитала и природа власти, стекающей по ступеням жертвенной пирамиды и определяющей стратегии борьбы за более выгодные места в ее внутренней иерархии, имеет всегда смешанную природу.

Такая оптика позволяет по-новому взглянуть на переход от автократической системы к тоталитарной, о различных признаках которого недавно говорил Юдин. В качестве основного сигнала такой трансформации он называет разрешение на создание новых горизонтальных структур, которым позволено производство идеологии “снизу”.

Причины такого перехода могут быть поняты ”экономически”. Когда материальные ресурсы, контроль над которыми распределяется через систему кормлений вниз по пирамиде бесконечно разросшейся придворной власти, состоящей из тысяч чиновников, начинают иссякать, верхушке иерархии для сохранения привычного уровня “комфорта” необходимо начать урезать потоки, идущие на нижние этажи (в частности, к баронам)

Однако недовольные суб-элитные группы являются прямой угрозой для придворной верхушки, и для того, чтобы сохранить свое положение, ей нужно им что-то предложить.

Этим чем-то оказывается право на создание новых иерархий, построенных уже не столько на распределении материального капитала, сколько на распределении капитала символического. В новых иерархиях им дается право занимать верхние позиции, а находящимся под ними даются новые стратегии конкуренции. Теперь уже не за материальные блага, которых больше нет, а за символический статус.

Пионеры, комсомол, казаки, дворовые бригады и дружины — все это характерные примеры таких новообразований, позволяющих системе сохранять устойчивость, переводя капитал в область символического. Внутри новых пирамид начинают возникать новые модели борьбы за ресурс, теперь уже символический, и новые признаки статуса: погоны, повязки, значки, галстуки, доски почета и т. д.

К счастью, такой переход невозможен вне мощного идеологического и мифологического проекта, способного производить новый символический капитал.

II

О мифологической подложке русского зиккурата и ее историософских основаниях написано немало, как самими служителями этого апокалиптического культа (начиная с самого фараона и его придворных и заканчивая различными полубезумными жрецами), так и его и исследователями и вивисекторами.

Оставляя за скобками подробный разбор ключевых мифологем, мне хочется указать на принципиальную связанность их внутренних форм и порождаемых ими социоэкономических моделей перераспределения символических капиталов любого порядка.

Недавние герои Невзорова — каннибалы, чье пищевое поведение он так вкусно и со знанием дела описывал, существуют в такой мифологической или, точнее, космологической модели, в рамках которой их поведение не просто логично, но сообразно внутренней форме основного или генеративного мифа их сообщества.

Мы знаем , что в традиционных обществах движение вверх по ступеням социальной иерархии связано с обновлением статуса, требующим осуществление специальных “обрядов перехода”. Для того чтобы мальчик мог стать мужчиной, охотником, ему нужно совершить символическое действие, которым, в зависимости от протомифолoгемы племени (от предания о его волшебном предке) может быть как поедание мозга врага, так и, например, подвешивание себя на крюках за кожу на спине.

Но связь различных продуцентных мифов с логикой смены статуса можно проследить и в более развитых обществах, причем даже на макроуровне.

Так, в русской истории многократно воспроизводит себя фольклорная модель пересечения границы миров и добывания волшебного артефакта, орудия, атрибута. Это и призвание варягов, и две женитьбы князя Владимира — на варяжской по происхождению княжне Рогнеде и византийской царевне Анне (как раз со второй женитьбы начинается злополучный крымский миф русской истории), и европейское путешествие Петра.

Впрочем, понятно, что это лишь одна из таких мифо-логик.

Кстати, и недавнее меткое наблюдение Камиля о бессознательном воспроизведении травестированного образа Врага можно проинтерпретировать как изнаночный вариант того же сюжета, в котором добытый “там” артефакт, будучи атрибутом чудовища, “здесь” становиться атрибутом обновленного статуса героя (например, шкура немейского льва).

Влияние внутренней формы мифа на свойства порождаемой им системы не ограничивается механизмом продвижения по ее иерархии, но распространяется и на другие ее свойства. Воспроизводя на всех этажах модель, заданную собственной вершиной (будь то волшебный предок, мифологический герой, пророк или просто правитель), элементы системы во всех своих взаимосвязях стремятся воспроизвести ее (вершины) свойства и стратегии.

Вспоминается недавнее замечание Арестовича (между прочим, см. внутреннюю форму имени: Арес — бог войны) о принципиальном отличии партизанской логики организации украинских отрядов, способных распускаться и вновь собираться сколько угодно раз, от строгой вертикальной иерархии российских войск, теряющих свою боеспособность при устранении руководящей воли.

Это напоминает размышления Вяч.Иванова о Легионе и Соборности как двух принципиально разных способах организации элементов в системы. Кстати, тоже любопытный перевёртыш. Статья написана во время Первой Мировой и противопоставляет немецкую машинность православной органике. В духе ивановского противопоставления можно истолковать и вообще всю нынешнюю ситуацию. Применительно к современной России, содержащей в себе самой возможности обоих путей, эту идею прекрасно развивает Пастухов.

О столкновении двух исторических мифо-моделей славянской культуры, воплощенных в конфликтующих политических системах, пишут сегодня как идеологи режима, говорящие об анти-России, так и люди несколько более образованные, говорящие о противостоянии Руси Московской, наследовавшей черты ордынской государственности, и Руси Литвской, скорее связанной с европейской феодальной моделью. Было бы красиво указать на противостояние мифа о Змееборце (Георгий Победоносец на гербе Московского княжества) с прото-христианским мифом о страдающем божестве, но, по крайней мере, на уровне официальной геральдики это не проходит (герб ВКЛ — Погоня).

Сейчас важен не конкретный разбор актуализирующихся сегодня мифов, а общее указание на возможность интерпретации национальных и шире — цивилизационных конфликтов как результатов противостояния лежащих в их основании продуцентных мифологем. Как столкновений не только государств, но и их Культурных Героев.

III

Развернувшийся в европейской культуре ХХ века постструктуралистский, постколониальный, либеральный, постмодерный тренд на борьбу с мифологией, который корнями уходит в Проект Просвещения, сегодня стоит признать провальным.

И дело не только в самом факте повторения невыученных уроков XX века, и не только в том, что этот чудовищный повтор успешно оправдывает себя позавчерашними мифологемами.

Левиафан тоталитаризма не просто не тонет, но и берет приемы деконструкции на вооружение. Он строит свою пропаганду на четко усвоенных приемах эстетики постмодерна.

В конечном счете и саму постструктурную, постколониальную критику сегодня можно отчетливо увидеть как производную от мифа. Это значит, что оружие способное победить дракона, может быть найдено лишь в области актуализации иных альтернативных продуцирующих мифологем.

В столкновении славянофилов и западников глупо вставать на сторону Запада: это борьба уже не раз проиграна. Чудовище империи успешно пересобирается, отращивая новые ядерные боеголовки.

Оружие нужно искать в его собственном логове в области мифа.

Однако страх рационализма перед мифологией, его нежелание к ней прибегать (или страх признаваться в себе в этом) возникает не на пустом месте.

Для того чтобы своими руками не заменить одного дракона другим, нужно предельно ясно понимать все последствия применения того или иного оружия.

В нашем распоряжении огромный культурный арсенал: от древней Ладоги до вечевого Новгорода, от Свободной Ингрии до, не дай Бог, Гипербореи, от Олега Вещего до Александра III, от Петра I до Александра Пушкина, от богостроительства до богоискательства, от баньки с пауками до бескрайнего простора.

Но глядя сегодня на совершенные нашей культурой роковые ошибки, важно помнить, что в поиске культурных героев и мифов, на которых может строиться новая русская мечта, ориентироваться мы должны не только на их узнаваемость, продаваемость, трендовость, но и на то, какие стратегии и практики распределения символических капиталов в социоэкономической иерархии окажуться построены по их подобию и на их основе.

Вот, впрочем, уже и неточный оборот. Миф в этом здании скорее камень замковый, нежели краеугольный.

 
Русский текст первоначально опубликован в Syg.ma.