ДОПОЛНИТЕЛЬНАЯ ГЛАВА К КНИГЕ «НА КУДЫКИНУ ГОРУ: ОДЕССКИЙ РОМАН»
 

Устроившись в Остии, Борис снова отправился на электричке в Рим. Mоросил дождь, и небо было до краев затянуто серым войлоком облаков. Но он помнил совет Ильи, его двоюродного брата, уже перебравшегося в Штаты: смотреть как можно больше чудес Италии, пока он здесь. Кто знает, как сложится его американская жизнь, скоро ли сможет снова насладиться красотами Рима?

На соседней скамейке в электричке сидел, чуть сгорбившись, зажав колено обеими руками в раздумье, сухощавый мускулистый мужчина лет сорока с небольшим. Когда он на мгновение сменил колено, на запястье мелькнула наколка в виде якоря. Сомнений не было — это был эмигрант, которого Борис встречал раньше в коридорах «Джойнта».

Звали мужчину Григорием, но фамилия у него была странная – Аус. На еврейскую совсем непохожая. В отличие от большинства эмигрантов, с трудом обвыкающих в незнакомом месте и чужом быте, Аус ориентировался в итальянской жизни на удивление легко. Да и запас итальянских слов был у него куда больше обычного джентльменского набора в словаре эмигрантов, сконцентрированного вокруг необходимости спросить, сколько стоит — Quanta costa? — да как пройти —Come andare?
Вскоре выяснилось, что Аус – тоже одессит, в прошлом судовой механик, долгие годы ходивший в загранку. Бывал он, конечно, и в Италии, как и во многих других странах. Это было крайне удивительно для советского человека, для которого даже поездка в социалистическую Болгарию была редкой роскошью. А тут, надо же! Существо редкой породы – выездной еврей. Под всякими предлогами на него многие хотели посмотреть. Реальный ли он человек или просто задавака, который придумал себе такое романтичное прошлое?

В ответ на расспросы Аус только пожимал плечами и говорил, что ничего в его биографии нет особенного. И вообще, не видать бы ему загранки, если бы русские люди не были так охочи до зеленого змия. Установить связь между потреблением алкоголя неизвестными русскими людьми и возможностью советскому еврею в доэмиграционное время пересекать множество раз государственные границы Борису никак не удавалась.

Сейчас, увидев этого человека, Борис пересел к нему на скамейку—благо, из-за плохой погоды вагон был полупустым, — представился и признался, что его гложет любопытство. Если, конечно, он, Аус, не возражает, очень хотелось бы понять, какое отношение алкоголь имеет к его карьере загранщика.

Аус глянул на дождь за окном вагона, вздохнул и кивнул головой, что готов удовлетворить пытливость бывшего московского журналиста. Сказал, что это длинная история, но если Борису так уж не терпится узнать… Говорил он без особого энтузиазма. Видно было, что рассказывает свою историю далеко не в первый раз.
— Вас, должно быть, удивляет моя редкая даже для Одессы фамилия, – начал он. – Все просто: моя мать была эстонкой. Фамилия моя — от нее. И вы знаете, я верю, что фамилия – вещь неслучайная. Часто это прозвище, обозначающее черту характера. Во всяком случае, несомненно так обстоит дело с моей фамилией. Знаете, что значит по-эстонски «Аус»?… Честный. Конечно, в наше советское время это еще означает «не в своем уме» или, как говорят у нас в Одессе, «малахольный», у которого «шарики за ролики заехали», «сдвинутый по фазе»… В самом деле, кто же говорит правду советской власти?

— Но сейчас, слава Богу, за окошком только дождик, а не советская власть, — хохотнул он. — Вот я вам, как на духу, все и расскажу… Начну с того, что у меня не было отца. То есть, конечно, oн был. Как вы догадываетесь, я — не Иисус Христос и мама моя – не Дева Мария, чтоб от непорочного зачатия… В общем, — сказал он, оглядевшись вокруг и , не найдя пепельницы, стряхнул пепел сигареты в собственную ладонь, — я был внебрачным ребенком. В моей метрике там, где должно быть имя отца, стоял прочерк. Маму я не помню. Мне было немногим больше года, когда ночью пришли энкавэедисты и увезли ее и бабушку с дедом. Их сослали в Сибирь.
— Надеюсь, Вы не спросите, за что, чтоб я не заподозрил, что имею дело с иностранным шпионом. Известно, что делали большевики, войдя в Эстонию в сороковом после того, как подписали акт Молотова с Риббентропом.

— Как и нацисты, при захвате новых территорий Советы преследовали эстонскую интеллигенцию, каким бы скромным ни было их положение в стране. Насколько мне известно, и мама, и бабушка были школьными учителями. Для оккупантов это был практический вопрос. Любое возможное несогласие усложняет их правление. Как только вы удаляете мозг нации, становится намного легче справиться с остальным населением…

Им влепили пресловутую 58-ю статью УК СССР — «антисоветская пропаганда и агитация». Меня хотели отдать в сиротский приют, но тетя, сестра моей мамы, как-то меня отвоевала. Так она меня вырастила. Позже она вышла замуж за другого эстонца, который жил в Одессе, и переехала туда.

— Ну, вот.. Ни мама, ни бабушка, ни дед из Сибири не вернулись. Там и погибли… Потом, когда началась хрущевская кампания по реабилитации, я добился, чтобы с них сняли обвинения. Получил справку, что посмертно … «за отсутствием состава преступления»… ну, и так далее… Хорошо. Потом, когда начал рыться в маминых бумагах, которые она успела перед арестом передать тете, то обнаружил письма, которые она берегла. Из них стало ясно, что мой отец был еврей. Григорий Зальцман… Похоже, мама любила его. Она дала мне его имя…

— Так я настоял, чтобы в моей метрике внесли изменение. Ну, знаете, тогда мне, юноше, куда приятнее было в паспорте, в графе «Отец» иметь хоть кого-нибудь. Пусть даже еврея, только не постыдный прочерк…

Он невесело улыбнулся.

— Когда стал получать паспорт, в милиции сказали, что могу выбрать, какую национальность вписать – эстонца или еврея. Сами понимаете, что, имея такой выбор, нужно быть умственно неполноценным, чтобы выбрать себе национальность «еврей» в паспорте. Все равно что подвесить самого себя за причиндалы…

— «Конечно», говорю паспортистке, «какие тут разговоры!. Запишите эстонцем». И отчество – «Григорьевич». Так я и значился всю свою жизнь, и в армии, и после нее – эстонцем… После армии закончил одесский институт инженеров морского флота. Хотел устроиться на судно, которое ходит в загранку. Прихожу с этой просьбой к брату тетиного мужа, моего приемного отца, который был большой шишкой в то время – заведовал отделом в черноморском пароходстве. Прихожу и прошу похлопотать. А он мне говорит: «Только через мой труп». Хотя мою мать официально реабилитировали, как я сказал, у меня была справка, он мне говорит: «Ты ничего в жизни не понимаешь. Мало что реабилитировали!..» Видимо, боялся, что начнут копаться в его документах и докопаются, что у него среди родственников даже не муж, а любовник золовки был еврей…

— Вот он и сказал мне: «Не видать тебе загранки… Только через мой труп!». Сказал, сам не зная, что предрек свою судьбу. Так оно и было. Метафорически, конечно….

Аус покачал головой и снова взглянул за окно. Дождь продолжал моросить.

— Ну, вот… В загранке он мне отказал…. Я стал работать инженером-механиком в проектной конторе при пароходстве. Ишачил за кульманом несколько лет подряд на мизерной зарплате молодого специалиста – 120 рэ в зубы, хоть пляши.

— Потом случилaсь большая авария. Неприятность, о которой, конечно, в советских газетах не было ни слова. Наш большой сухогруз потерпел крушение при попытке причалить в сиднейском порту. Капитан забыл убрать стабилизатор возле киля, который не дает судну перевернуться при большой волне.

Аус показал, скрестив пальцы, как маленькие судовые крылья под водой распрямляются.

— Стабилизатор ударился о причальную сваю и врезался в трюмную обшивку. Вода хлынула в машинное отделение, и вскоре все судно затонуло…. Скандал был большой. Капитана отдали под суд. Вместе с его помощником и боцманом… Потом судно подняли со дна и поставил на ремонт там же, в Сиднее.

Аус вздохнул и без особого энтузиазма продолжал.

— Ну, вот. семь месяцев спустя, когда сухогруз подняли со дна и отремонтировали, дядя полетел в Австралию на приемку судна…. Приемка прошла с большой помпой. Вся судовая команда участвовала в торжестве. Дядя улетел на следующий день после приемки в Москву с докладом министру морского флота…

— Чего дядя не знал, это то, что после того, как он отбыл в Москву, команда продолжала праздновать трудовую победу. Когда кончилась валюта, на которую покупали спиртное, перешли на тормозную жидкость, которую добыли в местных автомастерских…

Когда дядя отрапортовал министру о славной трудовой победе коллектива, восстановившего один из лучших советских сухогрузов, министр ему и говорит:
«Так, вы все это так чудесно рассказываете. Я и не знал, что в нашем пароходстве есть домашний Цицерон. Вас прямо заслушаешься. В то время, как в действительности до чудес далеко. Почему вы утаили от меня вот это?»

И положил телеграмму на стол. А в телеграмме сообщалось, что, напившись под завязку тормозной жидкости, три члена команды отдали концы прямо на месте, двое были близки к тому, чтобы присоединиться к коллегам, а трое других ослепли. Их отвезли в больницу.

— Дядя прочитал телеграмму. Вернулся в свою гостиницу. У него начался сердечный приступ. Через несколько дней он скончался.

Аус помолчал и продолжал мрачно:

— Дядю похоронили. Со временем все улеглось, и я снова начал хлопотать, чтобы разрешили пойти в загранку. Поговорил с дядиной секретаршей, у которой теперь был новый босс. Она через знакомую сумела дозвониться первому секретарю нашего одесского обкома и объяснила все. Что у меня чистая анкета, поскольку моя мать, дед и бабушка официально реабилитированы. И так далее… Сказала мне: «Теперь ждите».

— Я ждал девять долгих месяцев. Им понадобилась девять чертовых месяцев, чтобы решить мое дело… У меня был приятель, который тогда работал в КГБ. Мы знали друг друга пацанами… Он мне сообщал о том, как идет дело.

— Наконец, мне дали допуск. И я начал плавать механиком сначала на сухогрузе. Когда я первый раз прошел Босфор, я заплакал. Мне понадобилось так много лет, чтобы это в конце концов произошло. Сначала меня стали пускать на короткие линии – от двух то четырех недель. В Средиземное море. В Грецию, Италию, Египет… Позже перешел на один из советских круизных пароходов…

— Ну, и как Египет? – спросил Борис. — Пирамиду Хеопса видели?

— Пирамиду? — у Ауса сделались круглые глаза, как будто ему задали на редкость глупый вопрос. – О чем вы говорите! Побойтесь Бога! Какие к чертям пирамиды? Нам выдавали двадцать обменных рублей. Я только и успевал смотаться в местные лавки в Александрии и накупить тишоток, складных зонтиков, неделек. Ну, знаете, комплект женских трусиков.. Я зарабатывал 120 рублей. Но сейчас я привозил шмутки с рейса и продавал.

— Да, да, — спохватился Борис, вспомнив одесские комиссионки, всегда набитые заграничными вещами…

— Да, через комиссионки, — продолжал Аус без энтузиазма. — . И на барахолке… Везде, где мог… Выстаивал часами со своими шмутками на барахолке.. Кутался, отворачивал голову, когда видел в толпе соседей… Не хотел, чтоб узнавали… А что было делать! Как еще я мог заработать на жизнь? Через какие унижение я должен был пройти, чтобы жить по-человечески… Из года в год – та же история. До тошноты…. Я стал подумывать о том, не сбежать ли во время предстоящей поездки в Стамбул. Даже научился произносить «Я хочу остаться здесь» по-турецки»: Burada kolmak istiyorum… Слава Богу, вскоре открылась возможность уехать легально…

— Гм, но вы же эстонец по паспорту? – сказал Борис. – Насколько я знаю, эмигрировать из Союза, если ты не еврей, непросто.

— Вы правы, — ответил Аус. — Я не еврей по Галахе, по еврейскому закону. По материнской линии не считаюсь евреем. Но по советским законам я мог. Как только я стал думать об эмиграции, я начал переделывать мои документы. Начал себя, так сказать, «евреезировать». Паспорт, как вы понимаете, потерял, а при восстановлении в графе «национальность» появилось «еврей»… В метрике моим отцом-то значился Григорий Зальцман….

И впервые улыбка осветила лицо Ауса.

— Похоже, что, в конце концов, — сказал он, — перешагнув предрассудки, следуя своему сердцу, моя эстонская мама сделала мне самый лучший подарок — пропуск на свободу…

— Stanzione Termini, — раздался мужской голос по интеркому поезда, — Tutti escono.

(Авторский перевод на русский.)