Деревянные лошадки
                                                    Скачут, пыли не клубят…
                                                    Борис Пастернак

Карусель устанавливали к майским праздникам. Устанавливали в парке за клубом, напротив сапожной мастерской Хэмки. Привозили ее по частям на тракторе с льнозавода, где она хранилась всю зиму.

В Хэмкиной семье все мужчины были сапожниками: и дед, и отец, и прадед. Как говорил Хэмкин отец Нохэм:

— Наш прадед реб Зусл шил ботфорты самому Петру Великому. А тот привередливый был. Что не так — на дыбу! А его внук реб Есл работал у самого Бати. Был такой обувной фабрикант: его обувь на весь мир славилась!

После десятого класса, Нохэм повел Хэмку к директору Дома Быта, и сказал:

— Всё — ухожу на пенсию, я свое отработал. Теперь пусть сапожничает Хэмка.

— Хорошо, — сказал Василь Васильевич, зная, что сапожное дело тонкое, а других сапожников кроме Нохэма и его семьи в Краснополье никогда не имелось.

И Хэмка вступил в свои права. Был он мастером не хуже отца, а может и лучше, потому что, в отличие от старого Нохэма, который шил всегда одно и то же, старался научиться шить все, что видел в магазинах или журналах, которые давала ему смотреть учительница немецкого языка, после того, как он однажды в школе сшил ботиночки для гномиков, которые потом возили на все выставки от школы и района. Так он научился шить и женские сапожки. Купил в магазине австрийские сапоги, распорол их, сделал выкройки, поломал голову над ними и пошил сапожки, от которых захватывал дух у самых первых модниц Краснополья. Нохэм придирчиво осмотрел работу сына и развел руками: не к чему придраться!

Первые сапожки Хэмка пошил для Кати, дочки директора молокозавода Меера Хаимовича. Римма Залмоновна пришла набить каблучки на туфли, и Хэмка показал ей свои сапожки. Она заохала, увидев такую красоту, и, конечно, сразу поинтересовалась можно ли такие сапожки заказать для Кати.

— Берите эти, — сказал Хэмка. — Я думаю, они ей будут как раз.

— А сколько они стоят? — спросила Римма Залмоновна.

— Ничего, — сказал Хэмка.

— Как ничего? — удивилась Римма Залмоновна.

— Я могу сделать подарок моей первой пионервожатой? — спросил Хэмка.

— Можешь, — согласилась Римма Залмоновна. — Но не такой дорогой!

— А я для рекламы подарок делаю,- сказал Хэмка. — Читали в «Известиях», что американцы для рекламы дают бесплатно автомобиль? А тут всего-то сапожки!? Увидят девчата на Кате сапожки, начнут завидовать и ко мне прибегут заказывать! Прибыль будет государству!

— Капиталист — засмеялась Римма Залмоновна.

И взяла сапожки.

Назавтра Катя зашла к Хэмке по дороге на работу.

— Спасибо!— сказала она.

— Не жмут? — спросил Хэмка.

— Как раз по ноге,—сказала Катя. — Как мама принесла, я сразу одела, —она легонько приподняла длинную юбку, показав сапожки, и, повертевшись перед Хэмкой, как перед зеркалом, добавила: — Рекламирую тебя! Доволен?

— Доволен! — сказал он и покраснел.

— Спасибо, капиталист!— сказала она и добавила: — Так тебя мама моя назвала. Принесла сапожки и говорит, что это подарок от капиталиста,- и, улыбнувшись, повторила:— Желаю удачи, капиталист!

— Носи на здоровье! — сказал Хэмка.

— Сегодня открытие карусели,- добавила, уходя Катя.- Приходи! Бесплатно покатаю! Могу я сделать подарок своему бывшему пионеру!

Работала Катя заведующей клубом и карусель подчинялась ей, ибо провод от мотора карусели тащили для включения в клуб, и клубная билетерша продавала на карусель билеты. Собирали карусель где-то дня два двое рабочих с льнозавода: первый день собирали саму карусель, а на второй день сколачивали вокруг нее ограждение. А потом наступал торжественный момент открытия. Прежде, чем запустить первых посетителей, Катя сама садилась на одну из деревянных лошадок и делала круг почета. Этих минут Хэмка ждал весь год. Он устраивался прямо у ограды и, не отрывая взгляда, смотрел на Катю. Она садилась на деревянную лошадку, как на настоящую лошадь, садилась боком, «як панская краля», как говорили в Краснополье, и объезжала круг, посылая толпе, окружавшей карусель, воздушные поцелуи. Она любила карусель. И Хэмка тоже любил карусель. И любил Катю. Любил со школы. С той минуты, когда она пришла в их класс пионервожатой.

— Какая она красивая! — сказал он соседу по парте Ромке Курышкину.

— Обыкновенная, — ответил Ромка и по-взрослому добавил:- Как все бабы!

— Не как все, — возразил ему Хэмка. — Она необыкновенная. Как принцесса из сказки.

— Нашел принцессу! — забурчал Ромка.— Сливки лопает по утрам, от того и румяная.

Он хотел еще что-то сказать, но Хэмка показал ему кулак и он замолчал.

Была Катя старше Хэмки на пять лет. Для Краснополья это была большая разница. Невозможная разница. И поэтому Катя смотрела на него, как на пионера комсомолка, перекидываясь с ним при встрече двумя-тремя словами, как со всеми своими знакомыми-малолетками, и Хэмка любил ее про себя, молча, не с кем не делясь своей тайной. А Катя искала себе жениха среди ровесников.

И может быть, никогда она бы не узнала про Хэмкину любовь, если бы еврейская жизнь Краснополья вдруг резко не изменилась: евреи стали уезжать, кто в Израиль, кто в Америку, кто в Германию. Как сказал сумасшедший Зэлик:

— Открывайте ворота — уезжают господа!

И одним из первых стал собираться Меер Хаимович. О том, что он собирается уезжать, Хэмка узнал от директора Дома Быта.

Василий Васильевич заглянул к нему в мастерскую где-то к концу работы. Молча сел в кресло для клиентов. И уткнулся взглядом в Хэмку.

— Василий Васильевич, — спросил Хэмка, — туфли подбить пришли?

— Да нет,— сказал Василий Васильевич и, вопросительно посмотрев на Хэмку, спросил: — Ты собираешься уезжать?

— Куда? — не понял Хэмка.

— В Америку, — сказал Василий Васильевич.

— Я? В Америку? — удивился Хэмка.— А что я там потерял?

— Ну, ты даешь, — сказал Василий Васильевич. — Делаешь вид, что с луны свалился! Кому как не Капиталисту туда ехать?! Фабрику обувную откроешь! Все ваши сейчас собираются: кто раньше, кто позже. Вот уже и Меер Семенович собрался!

— И Катя?! — спросил Хэмка.

— Уезжают они, — сказал Василий Васильевич.— Вчера на бюро райкома исключили Меера Семеновича из партии и сняли с должности. И Катерина Мееровна увольняется.

— И кто будет директором клуба? — сам не зная почему, спросил Хэмка.

— Это тебя волнует?! — хмыкнул Василий Васильевич. — Кого-нибудь найдут. Директоров хватает. В кого ни ткни — директором будет. А вот если ты уедешь, другого сапожника я не найду! Потому и интересуюсь. Если что, скажи заранее. В областном управлении за полгода специалиста надо заказывать! Договорились?

— Договорились,— сказал Хэмка.

В этот же день вечером Хэмка завел с отцом разговор об Америке.

— Никого у нас в Америке нет, — сказал Нохэм.— И, вообще, нигде у нас никого нет. Куда нам ехать? Там хорошо, где нас нет, а где мы все одинаково! Как говорила моя мама: дырявый карман, везде пустой!

Всю ночь Хэмка не спал и думал об отцовских словах, о Кате, о себе….

Каждое утро Катя шла на работу мимо его мастерской. Он всегда в это время стоял на пороге мастерской и говорил ей:

— Привет!

И она говорила ему на ходу:

— Привет!— и шла дальше.

Но в это утро он спросил:

— Ты уезжаешь?

— Да,— сказала она и остановилась.

— Ты думаешь там лучше?— спросил он.

— Не знаю,— сказала она и добавила: — Мне скоро уже двадцать один год, а жениха нет. Все еврейские парни скоро уедут из Краснополья, и я останусь старой девой. А в Нью-Йорке евреев много. Больше, чем в Израиле!

— Так уж больше? — удивился Хэмка.

— Так тетя Хася пишет, — сказала Катя.

— А я останусь, — сказал Хэмка. —У нас нигде никого нет!

— Ой, жалею я тебя, пионер! — сказала Катя.— Где ты найдешь потом еврейскую девочку!

Она внимательно посмотрела на Хэмку и задумчиво сказала:

— А ты сейчас женись на той, которая уезжает! И поедешь с ними!

— Вот и выходи за меня замуж,— неожиданно сказал Хэмка.— И я поеду с тобой!

— Ой, — засмеялась Катя, подумав, что он шутит, — я же для тебя старушка! Засмеют нас в Краснополье! Я помню, как учительница литературы, как-то сказала, что мама Льва Толстого была на пять лет старше его папы, так весь класс смеялся, будто она сказала что-то непристойное.

— Но у них родился Лев Толстой, — сказал Хэмка и покраснел.

Катя растерянно посмотрела на него и Хэмка, осмелев, добавил:

— Я люблю тебя! Давно-давно. Когда я был в пятом, а ты в десятом. С того времени, когда ты была у нас пионервожатой.

— Но я же старше тебя!— растерянно сказала Катя.— И тетя мне нашла жениха в Нью-Йорке! Вокруг полно твоих ровесников! Хочешь, я тебя познакомлю с дочкой тети Перлы? Они через два года поедут: ждут, когда Дора техникум закончит. Дора симпатичная девочка!

— Не надо,— сказал Хэмка.

— А хочешь, познакомлю с Ривкой Хасиной? — сказала Катя

— Не надо,— повторил Хэмка.— Я люблю тебя!

— Глупенький! — сказала Катя. — Какой ты глупенький! Не все получается в жизни, как мы хотим! И надо примириться с тем, что есть. Так, кстати, говорил твой Лев Толстой,- Катя вздохнула и добавила:- Я тоже когда-то была влюблена в учителя физкультуры. И что? Все прошло. Детская любовь. И у тебя пройдет! Забудь меня. Договорились?

Хэмка ничего не ответил. А Катя с этого дня перестала ходить мимо его мастерской.

Уезжала она поздней осенью, в день, когда разбирали карусель. Хэмка чувствовал, что она придет к карусели. Он ждал ее.

Шел мелкий моросящий дождь. Рабочие – Авдей и Николай — ругали начальства, пославшее их разбирать в этот день карусель, как будто нельзя было подождать солнечного дня.

Она подошла неожиданно сзади и закрыла ему глаза ладошками.

— Катя! — узнал он сразу.

— Я думала, не узнаешь, — сказала она и добавила: — А я пришла проститься с тобою и с каруселью. Мы сегодня уезжаем.

— Знаю, — сказал Хэмка.

— Ты так и не захотел, что бы я тебя с кем-нибудь познакомила.

— Не захотел! — сказал он.

—Ты знаешь, — сказала она, — мне там будет не хватать тебя и карусели.

— Карусель будет!— уверенно сказал Хэмка. — Там карусели тоже есть.

— А тебя не будет, — сказала Катя.

— А на что я тебе там нужен? — сказал Хэмка.

— А кто мне сошьет сапожки? —спросила Катя.

— Клинтон!— сказал он.

Катя улыбнулась. Но улыбка получилась какой-то вымученной, потому что в глазах была грусть.

— Удачи тебе, капиталист!

— И тебе удачи! — сказал Хэмка.

— Прощай! — сказала Катя и сжала ему руку. — Не обижайся на меня! Хорошо?

— Хорошо! — сказал Хэмка и прикусил губу.

И она ушла.

А Хэмка остался стоять.

— И куда они едут? — спросил Авдей. — В Израиль?

— В Америку, — сказал Хэмка.

— Америка — это хорошо, — сказал Николай. — Пускали бы нас — я бы тоже поехал.

— Дождешься — пустят! — хмыкнул Авдей.

— А ты чего не едешь? — спросил Николай. — Сапожники везде нужны!

Хэмка ничего не ответил.

…Уехал он из Краснополья едва ли не последним. Через шесть лет после Хаимовичей. Уехал в Германию. Поселился в маленьком городке под Кельном. Открыл сапожную мастерскую возле парка. Недалеко от городской карусели.

Утром, идя на работу, он всегда выбирает длинную дорогу, через парк, мимо карусели. В это утреннее время карусель еще не работает. Хэмка останавливается возле нее. Стоит, прижавшись к ограде, и смотрит на деревянных лошадок. Долго-долго. Пока не начинает перед глазами оживать карусель. Деревянные скакуны начинают махать бечевочными гривами, вращать огромными пластмассовыми глазами и петь по-немецки «Лорелею»:

— Не знаю, что стало со мною,
Душа моя грустью полна…

И будто из воздуха возникает Катя. На ней легкое летнее платьице и хэмкины сапожки. Она вскакивает на ходу на скачущую лошадку. И посылает воздушный поцелуй…