Я здесь. По крайней мере, так это выглядит со стороны. Но внутри время остановилось. Что-то во мне осталось застрявшим между контейнерами, между запахом, между тишиной Бейт-Шуры. С того дня я хожу по миру как тень самого себя, пытаясь вернуться и не находя дороги назад.

Я помню, как впервые вошёл туда. Никто из нас не знал, чего ожидать. Если раньше до седьмого октября сюда привозили одного-двух погибших в год, тихо, с уважением, то теперь приехали грузовики. Не армейские. Грузовики-рефрижераторы, те самые, что возят куриное мясо. Они стояли в очереди у ворот, и я видел, как с них что-то капает на асфальт. Тёмные тяжёлые пятна. Мы подсыпали на них песок, чтобы не поскользнуться. Мысль о том, на чём именно можно поскользнуться, была настолько непереносимой, что мы просто не позволяли себе её формулировать.

Внутри базы вплотную к зданию поставили холодильные контейнеры. Плотная металлическая коробка вокруг нашей лаборатории. Колонна из железа. Морозильные установки держали внутри четыре градуса тепла — хорошо для мяса, плохо для человека, который пролежал там неделю или две. Они начинали «размораживаться». И отсюда начинался ад, которому нет слов.

Тот самый трупный конденсат был везде. Он просачивался из пакетов, стекал по носилкам, попадал на пол, в дренажные канавки, вытекал наружу, смешиваясь с влажным гравием. Земля становилась тёмной, вязкой. Когда я шёл, я слышал звук шагов в том, чего не должно быть на земле.

Я криминалист. Всю жизнь меня защищала профессиональность: инструкции, порядок, чёткие этапы. В Бейт-Шуре всё это перестало работать. Это перестал быть просто «смерть». Это стало разрушением человека.

Пакеты были не теми стандартными мешками, в которых обычно привозят погибших. Их не хватало. Использовали огромные белые пластиковые мешки, затянутые мощными стяжками. Их нельзя было просто открыть. Только разрезать. И звук этот — когда нож идёт по натянутому пластику — до сих пор щёлкает где-то внутри уха.

Иногда внутри был целый человек. Иногда часть. Иногда маленький обугленный комок величиной с детскую игрушку. А иногда — масса, не имеющая формы. Масса, которая когда-то была кем-то. Чьей-то любовью.

Я помню Йони из ЗАКА, большого мужчину, владельца пекарни. Он показал на чёрный фрагмент и спросил: «Это ребёнок?» Внутри обугленного я увидел искривлённую игрушку, машинку, когда-то яркую. «Да», — сказал я. Плакать было нельзя. Слёзы запотевают защитный экран. А если его поднять, запах сразу прожигает глаза.

Мы работали по двенадцать-четырнадцать часов подряд. Намазывали под нос ментоловую мазь, но она не помогала. Жевали жвачку, пока не сводило челюсти. Но вкус еды оставался вкусом смерти. Мы ели, потому что иначе просто упали бы с ног.

Но самое тяжёлое было не в том, что мы видели. А в мелочах. Ноготь с лаком. Кольцо на оторванном пальце. Обугленный на коже татуированный бабочкин крылышко. Детали, рассказывавшие, кем они были и кто их любил.

Наша работа стала конвейером боли. Двое разрезают и сортируют, третий фотографирует, четвёртый записывает протокол. Патологоанатомы рядом — срезают ногти, ищут под ногтями ткани насильника, вскрывают обгоревшие мышцы, отпиливают кость, чтобы взять образец костного мозга. Пила. Запах пыли от обугленной кости. В этот момент я понял, что моя профессия больше не может служить мне бронёй.

Когда я возвращался домой, менялся, мылся, тёр кожу до боли — запах всё равно оставался. Не на теле. В памяти.
Жена пыталась меня обнять. Я отстранялся. Боялся её «заразить».

«Что там происходит?» — спрашивала она тихо.

«Мы работаем», — отвечал я.

Других слов просто не было.

Но настоящий удар пришёл не изнутри, а снаружи — от мира.

Я думал, мир содрогнётся. Но увидел Лондон, Париж, Нью-Йорк — и там праздновали. Лозунги. Селфи. Студенты, радостно размахивающие плакатами. Не плакатами скорби. Плакатами обвинения.

«Сопротивление оправдано.»

«Геноцид Израиля.»

Я, который только что держал в руках остатки сгоревшего ребёнка, смотрел на молодых людей, которые улыбались в камеру. Это был удар сильнее запаха.
А затем пришло отрицание.

«Этого не было.»

«Израиль всё инсценировал.»

«Не было ни пыток, ни изнасилований, ни сожжённых детей.»

Хотелось взять их в контейнер номер четыре и спросить: «Вот это? Это вы называете инсценировкой?»

Всё продолжалось, а во мне что-то окончательно треснуло.

Я перестал спать.

Запахи возникали из ниоткуда.

А потом был День независимости. Мы вышли с детьми в парк. Кто-то жарил мясо. Запах… Я упал на траву и закричал: «Не сжигайте их!» Люди обернулись. Жена плакала. А я был там, среди мёртвых. Не здесь.

Позже, уже дома, я пытался быть отцом, как раньше. Я гладил своих детей по голове, будто ничего не произошло. Но под ладонью я не чувствовал живую тёплую голову. Сознание возвращало меня к тому, что я держал в Бейт-Шуре: к проломленному черепу, к обуглившимся костям, к тем фрагментам, которые мне приходилось собирать в перчатках. Я отдёргивал руку, будто обжёгшись. Дети смотрели непонимающе. И тогда я понял окончательно: тело вернулось домой, но я сам — нет.

Я пытался получить помощь. Формально она была. Психологи. Направления. Пять минут разговора, галочка в отчёте. Никто не знал, как вернуть человека с того места. Никто даже не пытался.

Коллеги просили облегчённые должности — отказ. Один просил не работать по ночам — отказ. Другого удерживали месяцы на больничном, а потом отправили на комиссию. У всех забрали оружие. И всех — отправили домой. Не потому, что они не хотели работать. Потому что система не умеет возвращать сломанных. Тех, кто сказал правду, просто вычеркнули.

Потом представители ООН сказали:

«Мы не нашли доказательств изнасилований.»

Я помню тело номер 3042. Помню глаза. Помню повреждения.

Как можно сказать «нет доказательств»?

В какой-то момент я понял, что существую, но не живу. Я двигаюсь, говорю, ем, гуляю с детьми — но я не здесь.

Тело вернулось в мир.

А душа осталась там, в контейнере.

И я хочу спросить всех — тех, кто кричит на площадях, кто делает селфи у плакатов, кто восхищается «сопротивлением»: понимаете ли вы, что сделали?

Когда вы поддержали убийц, когда вы оправдали пытки, когда вы обвинили мёртвых в их собственной смерти — вы разрушили не только нас. Вы разрушили саму основу морали, в которой живёте.

Зло не останавливается в одном месте.

Тот, кто сделал то, что я видел в Бейт-Шуре, не остановится на нас.

Мы были последней стеной. Мы остались с телами, с запахом, с памятью, которая не уходит.

А вы плюнули нам в лицо.

Я здесь. Но часть меня осталась там. И я не знаю, вернётся ли она когда-нибудь.

Фото с открытых источников