ВСЁ ВОКРУГ ДОХНЕТ

Всё вокруг дохнет — кошки, собаки, воробьи, голуби. Тараканы дохнут! Их не травишь, а они дохнут. Встаёшь утром — а он на кухне кверху ногами валяется, усы откинул.

У нашего знакомого собака сдохла — молодая, всего шесть лет, так они три месяца убивались, потом новую взяли. А у другого знакомого — кошка! Вдруг перестала есть, хозяева пошли к ветеринару, ветеринар только взглянул и сразу говорит:

— Тут явно больной зуб, надо антибиотики давать.

Купили антибиотики, что, думаете — помогло? И главное — никаких видимых повреждений. Но ведь не может она сдохнуть из-за зуба?
Да что там кошка — люди дохнут!

Недавно в газете прочитал про транспортную аварию — погибла семья с шестью детьми, и их портреты в чёрных рамках редакция радостно поместила на первой полосе.

А вчера ехал в автобусе и встретился со старой знакомой, она социальный работник в больнице. Вижу — на ней просто лица нет. И дёрнуло меня спросить:

— Софья, что случилось?

Софья мне и рассказала, что случилось.

Её вызвали к умирающему семнадцатилетнему мальчику. После двух неудачных операций родители привезли его из России. И оказалось — поздно. Когда мальчик только появился в отделении, все вокруг забегали, заулыбались. Как же — юный мальчик, каждому хочется ему что-то тёплое сказать. Но как только поняли, что помочь невозможно, стали относиться к нему лишь как к больному: перевязки, капельницы — и до свидания. Ведь опасно в таких случаях душой привязываться. А мальчик лежит, глаза огромные, шепчет:

— Ну почему? Почему они? Что я им сделал?

Потом заплакал навзрыд:

— Пусть так, а я всё равно всех люблю!

Бедные родители заказали ему амбуланс желания. Оказывается, есть такая услуга, когда можно выполнить просьбу больного, например, свозить к морю. Мальчик попросил погладить дельфина.

Не погладил. Ему стало совсем плохо, и врачи приказали давать морфий, чтобы спал и не просыпался.

А совсем недавно старый человек умер. Ему было девяносто три года. О чём он думал перед смертью? О детях, внуках, жене, о заросшем пруде за их домом, как летом по его водной глади бегут водомерки? Или о молочнице тёте Лене, каждый день добиравшейся из своей деревни до города на «кукушке» — ходил такой поезд с трубой по узкоколейке — ку-ку, ку-ку… Кукушечка, сколько мне осталось? Ничего не осталось, мой мальчик.
Врачи вводили адреналин, делали искусственное дыхание, старались, как могли. Не спасли. Потом говорят его жене:

— Всё, вам тут делать больше нечего.

— Это вам делать нечего, а я хочу попрощаться, — ответила женщина.

Вот девяносто три года — это много или мало? Вчера был, разговаривал, у компьютера оставил очки — они до сих пор лежат, а сегодня его уже нет. Такая долгая и так быстро прошедшая жизнь.

У моей подруги Иры в молодости была большая компания. Жили сорвано — пили, кололись, и все рано умерли, оставив её одну. Как-то мы встретились, и Ира, захлёбываясь от рыданий, начала кричать.

— Сволочи, сволочи! — вырывалось у неё. — Ну почему они умерли! — потрясала маленькими кулачками. — Почему?! Они же столько не увидели! Интернет, компьютеры, телефоны, да мало ли! Зачем было туда так стремиться?

Господа, я много думал и теперь знаю в чём проблема! Просто в воздухе повысился уровень ядовитых веществ. Он повысился давно, но никто не заметил. Это ведь не глобальное то ли потепление, то ли похолодание, кому это надо?

Теперь, когда я всё понял, осталось найти специалиста, чтобы он проверил, помог, узнал — в чём причина такого повышения? И что надо сделать, чтобы не повторялись эти глупости со смертями.

Единственное, это должен быть дипломированный специалист. Возможно, даже физик. Да, точно физик! Или химик? А лучше всего астроном!

Сегодня шёл по улице и услышал — девочка счастливо говорит:

— Мне папа запретил до завтра смотреть телевизор, а завтра уже сегодня и будет новая серия.

Я встал на колени и заплакал.
 

ОДУВАНЧИК

Я видел эту девушку. Она приходила всегда с одним и тем же парнем, одетым в почти неприличный для левантийских мест аккуратный костюм, вежливым, в очках и с сухими губами. Диссонансом была его чёрная шевелюра, разросшаяся, как чертополох. И я вам так скажу, нас, конечно, всех лечить надо, но этот парень, он был просто больным. Больным литературой. Когда говорил, закатывал глаза, постепенно начинал мелко дрожать, хватал собеседника за рукав и вожделенно стонал:

— Борхес, Борхес, Борхес…

Он и стихи писать мог, а иногда даже поэмы. В этих стихах и поэмах сражались и погибали греческие герои. А может даже и еврейские… Для настоящего поэта нет разницы о ком, главное, чтоб был подвиг.

Так зачем же она находилась с ним? Высокая, ломкая, с чуть удлинёнными глазами, что ей было интересно? Она ободряюще улыбалась, когда он читал свои стихи, наполненные гулкими боевыми звуками, поддерживала его замысловатые суждения о литературе, познакомилась с его мамой… Они уже оставались наедине и то ли литератор всё колебался, то ли девушка, а может просто очки мешали. Так или иначе, но верхней частью тела он овладел: расстёгивал кофточку, поднимал вверх лифчик и осторожно гладил грудь небольшими, бледными пальцами. Держал в ладони упругую тяжесть и вздыхал, забываясь:

— Борхес, это сила… Понимаешь? Сила…

Наверное, потому что он был всё-таки свой, рядом, вместе учились, может даже родители знакомы были, свели… Словом — кандидат. Да ведь и действительно хороший парень, что ещё ждать? — Добрый, честный. Правда, чуть с заумью, но это с кем не бывает.

И она уже почти решилась, почти…

Как всё перевернулось.

Он был фотограф. Или просто говорил, что фотограф. Пять раз женат, шесть раз разведён, куча детей во всех концах света. И жил в каморке, где главным предметом обстановки стояла низкая, широкая тахта и никогда не зажигался свет. Боком каморка выходила на общий для всех жильцов дома балкон и на него напирала старая, струящаяся лиственница. А уборная за ветхой деревянной дверью на том же балконе была всегда полуоткрыта, и посетители в темноте, ругаясь, вечно писали мимо унитаза. Ну, так что?

И вот, она теперь сидит на плетённом, проваленном кресле, лениво свисает с подлокотника рука и спокойные её глаза одной природы с закатом. Медленно садящееся солнце, синий воздух, листья по всему балкону. Ещё немного, совсем стемнеет, она встанет, и они пойдут ложиться. И фотограф как вчера, как позавчера, как завтра будет снова и снова со сладкой яростью проникать в желанный перекрест её длинного, белого тела. И всё неважно. Медленно садится солнце и во влажной духоте между играющими, слушающими друг друга телами растворяются без остатка Борхес, Маркес и Хулио Кортасар.