Высокий женский голос выводил слова песни с убийственной серьезностью, вибрируя, как в опере: «Кошечка, кошечка, где ты была?» Английский звучал без акцента, хотя мультик был русским, советским даже – намного старше него самого. И композитор тоже русский, а музыка тюдоровская, в этом и прикол – так ему Вера сказала, и он, подумав, согласился, что стилизация и правда на высоте. Мультик закончился, он снял наушники. В купе было тихо: сосед, должно быть, тоже уткнулся в свой телефон и листал страницы соцсети, пользуясь халявным вай-фаем.

– Уже дослушал? Поискать тебе еще что-нибудь?

– Нет, спасибо. Ты хоть поспала?

– Куда там… Вроде кресла мягкие, а никак не уснуть. Только колени тебе отлежала, наверное.

– Скоро приедем.

– А толку, все равно до двух не заселят. Вещи кинем и пойдем свет ловить.

Он запомнил: река Дунай делит Будапешт на «нижний» город и «верхний». Рано утром верхний город будет освещен немного по косой: Будайский замок, Рыбацкий бастион – лучше и придумать нельзя. Все советы начинающему фотографу, так или иначе, сводятся к свету и композиции. Свет бывает жесткий, рисующий, направленный, холодный – и еще множество слов, какими принято описывать непостижимые, неосязаемые фотоны. А для пейзажной съемки нет ничего лучше утреннего и вечернего солнца. Он был к этому готов; поначалу, еще в Вене, относился к их ранним подъемам со снисходительным великодушием – что я, спать сюда приперся? Но через день-другой и он заразился Вериным азартом. Она так радовалась каждому удачному кадру, а вечерами, в гостинице, взахлеб рассказывала ему про длинные тени подстриженных по линейке деревьев, про мягкие изгибы мраморных скульптур и его самого, так эффектно оживляющего пейзаж. Он с удовольствием подыгрывал ей и спрашивал: «Что мне надеть?», чего прежде себе не позволял; его не раздражало, что она останавливается на каждом шагу – напротив, такой темп помогал ему ощутить, что он и вправду путешествует, и всё вокруг не такое, как дома: иностранная речь, цоканье конских копыт по брусчатке. Ходить по ней с тростью оказалось неудобно; он брал Веру под локоть, и его обволакивало сладковатым запахом спрея от солнца, будто они и не уезжали из Мельбурна. В эти полуденные часы он почти готов был усомниться в правильности своего решения, в необходимости так упрямо противостоять материному «Ну слетали бы в Японию, раз экзотики захотелось»; но ранним утром и после заката, когда спадала жара, он убеждался, что всё было не зря – деньги, время; что он должен был увидеть Старый Свет, и пусть домашние сколько угодно ворчат и зубоскалят – «Ехал Веня через Вену»: никто не отнимет у него впечатлений и воспоминаний. Это зрячим нужны фотографии, чтобы вешать их на стены и выкладывать в интернет. Без фотографий поездка для них теряет смысл. Поэтому он так серьезно относился к Вериному «Присмотри», когда она ненадолго отлучалась – в кафе, в парке или, как сейчас, в купе поезда. Он обхватывал рукой фоторюкзак и для надежности просовывал пальцы в петлю ручки. Каждый вечер копии снимков сливались в облачное хранилище. Он знал, что настоящие облака похожи на вату, и ему представлялось, что фотографии лежат в хранилище, как ёлочные игрушки в коробке. Они были хрупкими и праздничными, эти остановленные мгновения – ценными сами по себе, а не как источник скромных заработков на стоках или как плоды творчества. Это ведь их первая совместная поездка. Его первое взрослое решение.

Утро в Будапеште было свежим и пасмурным. Вера сказала, что небо еще может проясниться, и они, сдав чемоданы в камеру хранения, спустились в метро. Народу там было много – он сам это понял, прежде чем Вера вслух удивилась, куда все едут в такую рань. Объявления в вагоне звучали чудно́, будто запись пустили задом наперед: ни одного знакомого слова. После бессонной ночи болела голова, но он крепился и не заводил разговоров о кофе, ведь если солнце вылезет, каждая минута будет на счету. Когда они поднялись по лестнице и воздух подземки сменился уличным, он спросил с надеждой: «Прояснилось?» – и так обрадовался ответу, что даже усталость ненадолго отступила. Он шагал и чувствовал пустоту вокруг. Большая площадь, подтвердила Вера, а дальше, между домами, видна река. Где-то, кажется, прозвенел трамвай. Перешли дорогу, «Ты только посмотри!» – трость уперлась в препятствие, оказавшееся бетонным парапетом, и Вера расстегнула молнию на рюкзаке. Беззвучные, летели из-за спины фотоны, ударялись о высокий берег напротив и возвращались к ним, а Вера ловила их в объектив, словно в воронку. Он слушал, затаив дыхание, как гильотина зеркальца нарезает свет на куски. Пять кадров, десять, и снова тишина.

– Облако? – спросил он сочувственно.

– Да нет, я просто хочу ширик надеть. Там вроде лавочка была… Погоди, это ж тактильная модель! Вот гора, а сверху замок. Дай руку.

Он ощутил под пальцами прохладу металлического барельефа. Изображение было не очень внятным, и он углубился в чтение брайлевских подписей. Вера щелкала затвором где-то на уровне пояса, словно забыв о том, что хотела сменить объектив на широкоугольный. Потом подошла к нему и стала объяснять, где на барельефе мост, а где фуникулер. Ее руки были мягкими, а голос счастливым, и, пожалуй, только ради этого стоило приехать сюда – чтобы вместе стоять на набережной Дуная, лицом к лесистому берегу с вафельными стенами замка.

К тому времени, когда открылись кафе, он готов был съесть слона, и тонкие блинчики, плавающие в шоколаде, показались ему самым вкусным, что он пробовал в жизни. Сонливость отступила, и он – откуда только силы взялись? – поднялся, не запыхавшись, по бесконечной винтовой лестнице, и Вера фотографировала виды с башни собора; а на обратном пути, когда шли по ступенькам вниз, сделала кадр, который долго пыталась ему объяснить: лестница – как будто раковина моллюска или водоворот! Глаз не отвести. Дома распечатаем, повесим в гостиной.

Они погуляли еще, пока совсем не устали. Айда купаться, сказала Вера, свет все равно плохой. На метро они доехали до станции «Сеченские бани». Его отчего-то развеселило это название после симметрично-строгих венских дворцов и концертного зала, где даже Вера зашикала на него, когда он попытался в перерыве изучить, как сделаны складки одежды на кариатидах. А что ему было делать, если уличные скульптуры в имперской столице так высокомерны, что ему доступны разве что их постаменты? Вена отнеслась к нему с прохладцей, и тем удивительнее было после недолгой возни с покупкой билетов и переодеванием вдруг окунуться в тропический зной. Ему невольно вспомнилось, как про воздух говорят «можно резать ножом», и почудилось на миг, что он вот-вот задохнется, но Вера подхватила его под руку и вывела наружу. Со всех сторон шумели фонтаны – эх, надо было камеру взять, да неловко, когда все голые. Что, совсем голые? Да нет же, – она рассмеялась. – Ну как мы с тобой. А что тут красивое, радуга? Он знал, что над фонтанами часто бывает радуга и что она похожа на глиссандо цветов. Я тебе потом расскажу, давай сперва окунемся. Они вошли по ступенькам в бассейн – вода показалась ему такой горячей, что аж мурашки побежали. Это и есть целебные источники, подумал он сонно. Их нашли давным-давно, и турки придумали построить тут бани. Верин голос, пробиваясь сквозь помехи в его утомленном сознании, рисовал ему картины пышных павильонов с колоннами, мраморных статуй и вазонов с живыми цветами, а он чувствовал, как его тело оплывает и растворяется. Он готов был остаться тут, как монетка, брошенная в фонтан на счастье, но Вера растормошила его и потащила во внутренние залы купален, где было видимо-невидимо других бассейнов, с ледяной водой и с кипятком, а еще была комната, где полагалось обтираться настоящим снегом, и Вера повизгивала, а он от неожиданности очнулся и снова уснул уже в метро. Он не помнил, как они тащились до вокзала, чтобы забрать вещи, и потом до гостиницы. Лишь когда запиликал будильник, чувства начали возвращаться. Мягкая, будто из пуха, подушка источала слабый аромат. Кровать была односпальной: Вера неизменно заказывала номера «твин», а не «дабл», и везде делала фотографии – как она утверждала, себе на память, но его было не обмануть. Верина щепетильность, несомненно, свидетельствовала больше о слабости, чем о твердости убеждений, как если бы она продолжала мысленно спорить с его матерью. В ушах снова звучали их голоса – они словно забыли, что он слепой, а не глухой, и не стеснялись его присутствия за тонкой стенкой. «Ты зря переживаешь, – говорила Вера. – Я же не ссыкушка двадцатилетняя, которая поиграет и бросит. Мне же дофига лет». «Вот именно, – отвечала мать. – Дофига». У него горели щеки от обиды и злости, и он почти кричал, когда они остались наедине: «Что ты унижаешься перед ней?» Вера отвечала глухо, как из-под земли: «Нам нельзя с ней ссориться. Ты несовершеннолетний». Как будто он не знал об этом! «Я имею право летать один. А ты можешь лететь в соседнем ряду. Она ничего нам не сделает». Он стряхнул несправедливые упреки так же, как и свои прежние имена, сладко пахнущие молоком. Теперь, до поры, значение имело лишь то из них, что было записано в его австралийском паспорте.

– Вставай, соня, некогда валяться. Сейчас где-нибудь поужинаем, и как раз закат.

Да, ведь на закате надо снимать нижний город с его зданием парламента, будто бы сделанным из рыбьих косточек. Он не мог взять в толк, почему это красиво, но Вериного эстетического чувства не оспаривал и с готовностью поднялся. Очень хотелось есть. Район у них был тихим – ночью это будет в плюс, а вот за ресторанами придется ехать. Они переоделись и спустились на улицу. Пахло дождем. Поливальная машина, сказала Вера; а солнышко-то пригревает к вечеру, чувствуешь? Почти как у нас. Ему стало приятно, что она так выразилась – «у нас», хотя в Австралии прожила всего шесть лет. Он хотел взять ее за руку, но стеснялся тянуться к ней через пустоту: вдруг она не смотрит на него? Так, порознь, они зашли в метро. Час пик, должно быть, уже закончился – станция показалась ему пустой. Из туннеля подуло сквозняком, поезд погрохотал и затих, зашипели двери. Он шагнул вперед и отыскал тростью тактильные линии на полу. Вера сказала кому-то «Сорри», кто-то задел его плечом. Край платформы, коварный зазор, куда легко провалиться – Вера знала, что он справится, не маленький, и только в вагоне окликнула его: «Я здесь». Двери закрылись. Поезд стал набирать ход, и сквозь гул будто бы коротко и резко втянули воздух ртом: звук, для которого есть слово в английском, а в русском нет.

– Это ты? Что-то случилось?

– Камеру украли!

– Когда?..

– Да вот только что. Но как они успели, я же ни на секунду…

Он стиснул поручень: пол под ногами будто бы закачался сильнее. Надо немедленно сообщить в полицию! Да какая полиция, сказала Вера устало, их уже и след простыл. Погоди, так нельзя! Давай выйдем. Она не отвечала, и он нащупал ее руку. Надо было сделать это еще наверху. Если бы он держал ее за руку, ничего бы не случилось. Он еще сильнее уверился в этом, пока слушал ее сбивчивые объяснения, а мужской голос сочувственно угумкал. Да, к сожалению, воришки везде есть. Обычно работают группой: одни отвлекают, мешая войти в вагон, а другой забирается в рюкзак – сразу ведь видно, что там дорогая техника. Пока жертва сообразит, что рюкзак полегчал, поезд тронется. У вас не осталось серийного номера? А вообще-то шансов мало, увы. Он слушал и думал только об одном: если бы они держались за руки, злоумышленникам пришлось бы уступить им дорогу. Мы купим новую камеру, сказал он и тут же прикусил язык: откуда деньги, едва наскребли на поездку.

– Да бог с ней, с камерой. Я же фотографии не слила. Думала, вечером, чтоб сразу все…

Она так это произнесла, что он почувствовал себя совершенно беспомощным. Никогда он такого не испытывал, даже если сбивался с пути и попадал в незнакомое место. Всегда можно обратиться к прохожим или включить джипиес на телефоне. А сейчас – кто подскажет, что делать? Они шли куда-то, вокруг шумели машины, а внутри у него было пусто – и в голове, и в душе. Про пустой желудок он совсем забыл. Вера первая посетовала: что за город такой, ни одной забегаловки, неужели опять в метро садиться? А помнишь, в Вене на каждом шагу продавали шницеля? Его удивило, что она может сейчас думать о еде. Лишь когда они отыскали какой-то «Макдональдс», он осознал, что и сам еле волочит ноги. Еда была безрадостной и безвкусной. Подкрепившись, они потащились обратно в гостиницу: смотреть закат Вера не захотела.

Проснувшись, он долго лежал и прислушивался: непонятно было, еще ночь или уже утро. Кто-то протопал по коридору, за окном хлопнула дверца машины. Он вспомнил, что сегодня ему исполняется восемнадцать. Никаких особых планов у них не было, он просто мечтал оказаться в этот день подальше от дома и делать что-то, чего раньше не делал. А теперь он не знал, что придумать и зачем им вообще оставаться в Будапеште, раз у Веры нет настроения тут гулять. Он не выдержал и вздохнул.

– Выспался?

– Ты тоже не спишь?

– Сколько можно, девятый час. Вчера-то вырубились, еще светло было.

Она говорила шепотом, и он не мог разобрать, грустный у нее голос или нет. Что-то зашелестело, скрипнула кровать. Теплые пальцы погладили его по щеке, отвели прядь волос, и губы легонько коснулись сомкнутых век – одного и потом другого.

– С днем рождения.

Пока он одевался, Вера сказала, что первым делом они поедут завтракать в кафе «Жербо», потом покатаются по Дунаю на кораблике и пойдут в парк аттракционов – если он не против, конечно. Отличный план, сказал он так беззаботно, как только мог – и потом старался сохранять этот тон даже в те моменты, когда вдруг накатывало. Они шли по улице, и мимо проехала ритмичная музыка с рэперским речитативом. Это машины так близко? Это скейтер, у него музыка в рюкзаке. Он тут же представил себе тугой, мерно пульсирующий рюкзак, набитый звуками, как Верин был набит воспоминаниями. Это так несправедливо и жестоко – отнимать воспоминания, стирать память, будто с карточки. Из какого-то злого упрямства он решил, что тоже перестанет запоминать эту поездку, а в следующий миг ему стало стыдно, ведь Вера старалась для него. Лишь один раз она не сумела скрыть эмоций – когда их кораблик причалил ровно в том месте, где они вышли к набережной в первое утро. Она подвела его к чугунному барельефу и сказала печально и тихо, словно про себя:

– Это была бы самая лучшая фотография. И свет такой волшебный…

– А если завтра прийти пораньше и снять телефоном?

Он сразу пожалел, что ляпнул это. Разумеется, он был в курсе, как Вера относится к мобилофоткам, но когда нет других возможностей – почему бы не попробовать? Ведь говорят же, что настоящий мастер сделает шедевр из чего угодно. Однако Верин голос дрожал от обиды, когда она объясняла ему, что телефоном невозможно размыть фон, и зума у него нет, так что не получится красиво совместить в одном кадре его руки, лежащие на тактильной модели замка, с дальним планом настоящего замка. Она была права: концепция зрительного восприятия оставалась ему недоступна, а про глаза он знал только то, что они скользкие и соленые, как маринованные грибы.

– Прости.

– Да нет, это ты меня прости, – Она неловко сжала его пальцы. – Знаешь, пойдем-ка пообедаем. Я бы гуляш съела, а то приехали в Венгрию и до сих пор не попробовали.

За обедом она старалась его развеселить, и он старательно улыбался, когда она читала ему русское меню: «Это машинный перевод, что ли? Рак короля мясо». Но он понимал теперь, что они забудут всё это: винтовую лестницу собора, рокот лодочного винта; в них нет ничего такого, ради чего стоило лететь через полмира, и сфинксы возле Оперы – почти как в Вене, только попроще, а торт в кафе «Жербо» – мы ведь ели такой в Шенбруне, помнишь? И совсем не такой. А как же купальни? Да, пожалуй, это они запомнят, а еще – как после купален, в гостинице, лежали валетом на узкой кровати, и он, нащупав на ее ступне ранки от ремешков сандалей, испытал прилив нежности. Они впервые гуляли вместе так долго, видели столько нового, и что теперь с этим будет?

По иронии судьбы, парк аттракционов находился в двух шагах от Сеченских бань, в которых Вера так и не сделала ни кадра и потому рассчитывала туда вернуться. Сегодня у них не было не то что фотоаппарата, а даже и купальных принадлежностей, да и нырять в бассейн на полный желудок было бы неразумно – как, впрочем, и кататься на каруселях. Они побродили возле озера – красивого, заметила Вера с сожалением – и сели на траву в тени большого дерева. Дуб обыкновенный, растет по всей Европе и в России тоже. В Австралию завезен, но там я их редко видела. Он отметил, что Вера не сказала «у нас», и хотел спросить, почему; но тут прямо над головой затрещало трещоткой, заблеяло и наконец разразилось хохотом – так знакомо и так неожиданно, что он раскрыл рот и не мог его закрыть, пока снова не воцарилась тишина.

– Ты слышал то же, что и я?

– Да…

– Значит, это не глюки?

Он не успел ответить: Вера шикнула и схватила его за плечо. Зашептала на ухо: она слетела на лужайку. Кукабарра… откуда она здесь? Настоящая? Правда? Ну если мы оба не сошли с ума, то да. Сфоткай, сказал он вполголоса, хоть телефоном – нам же никто не поверит! Он услышал возню, а вслед за этим – щелчок, и еще один. Женский голос обратился к Вере по-английски, она живо ответила: да, я знаю, это австралийская птица, мы сами из Австралии; но как ее сюда занесло? Да тут зоопарк рядом, она оттуда сбежала. Поди теперь поймай. В ответ птица расхохоталась с таким сарказмом, что он сам не выдержал и засмеялся. Ты чего, спросила Вера. Да так… Это же у нас будет единственная фотка. Как в твоем мультике, помнишь? Вера не отвечала. Он не знал, что написано у нее на лице – огорчение, улыбка или попытка сообразить, что он имеет в виду. Он знал только, что кукабарра, сидящая на ветке дуба в центре Будапешта, останется для них обоих самым ярким впечатлением от путешествия в Старый Свет.