В Реховоте было скучно и очень жарко. Папа работал в институте Вейцмана, мама, наслаждаясь отдыхом от ухогорлоносных пациентов, гуляла в парках и ходила по магазинам, которые мне были неинтересны. Компьютера с играми не было, черепашка-ниндзя, которого я занудно выпрашивал две недели, став моим оказался куда менее привлекательным, конструкторы «Лего» были слишком дорогими. Недобрая сабра в магазине игрушек возненавидела меня и раздражалась выученной мной на ломаном иврите фразе: «сколько это стоит». Привезенные из Москвы книги были давно прочитаны, до моря от Реховота было далеко и мама не слишком хотела туда мотаться. Каникулы становились все более и более отвратительными. Но наконец повезло, я нашел стопку журналов, которые, видимо, остались от прошлых постояльцев. На дешевой бумаге, в ужасном самиздатовском оформлении, напечатаны были интересные истории времен Второй мировой и Холодной войн. В 1993-м после русских командировочных могло остаться все, что угодно, включая подборку «Мегаполис-экспресса» с историями о том, как голодающие дети съели учительницу. Но вместо этого я читал про хитрость с фальшивой высадкой на Сицилии, Энигму, Тьюринга и Станислава Петрова.

В Реховот я приехал в депрессии тринадцатилетнего мальчика, узнавшего, что до шестнадцати он скорее всего не доживет. И не только он, а весь мир. Незадолго до этой поездки я просмотрел по перовскому кабельному фильм «Пророчества Нострадамуса». Фильм был старый; мы только открывали тогда мир голливудского кино и разговаривали во дворе нелепо переведенными цитатами из «Терминатора» и «Рэмбо». Полтора часа гнусавый голос переводчика рассказывал, как средневековый монах предсказал в путаных стихах все важные события с XV века до наших дней. Для эффектной концовки оставили предсказание уже их, восьмидесятнического, будущего. Под жуткую музыку показали огненный смерч, сметающий всех на своем пути. Летали баллистические ракеты, осыпались прахом города, сгорали толпы людей. Руководил всем этим беспределом дядька ближневосточного вида, лицо которого, я почти в этом уверен, использовали для иллюстрации к обложке какого-то фэнтэзи, появившегося тогда на всех книжных развалах. Годом конца света назначили как раз 1993-й. Я проплакал потом два дня. Смысла жить не было. Я не сомневался, что вероятность Москвы оказаться вне этой катастрофы отсутствует. Зачем что-то делать, если меньше, чем через год все закончится?

И вот в одном из оставленных в казенной квартире для командировочных журнале мне попадается история названная «День, когда случилась третья мировая война». В 1983 году на советских радарах появились объекты, с высокой долей вероятности объявленные баллистическими ракетами, выпущенными в сторону СССР. Дежурил той ночью офицер ракетных войск — капитан Станислав Петров. Американцы тоже видели эти объекты, летящие в сторону СССР, и ожидали вероятного ответа, готовясь, несомненно, тоже чем-нибудь шарахнуть. В СССР большие начальники звонили друг другу и пытались найти ответственного за решение о встречном запуске. Этим ответственным в итоге и оказался Петров. Он должен был отдать приказ, но вместо этого доверился интуиции, заперся у себя в кабинете и ждал апокалипсиса. Объекты исчезли с экранов, планета не пострадала. До сих пор идут споры о том, что это было. Метеоритный дождь? Космические волны? Еще какая-то потусторонняя хтонь? Мне было все равно, я все понял. Апокалипсис был назначен Нострадамусом не на 1993-й, а десятью годами раньше. Толкователи попросту ошиблись. Или год события в кинофильме изменили для для пущего эффекта. Но наш капитан Петров оказался не промах, уел желчного средневекового старикашку и предотвратил катастрофу. Я бегал по комнате от радости, жизнь снова обрела смысл, ненавистный Реховот сделался вдруг прекрасным. Я перечитал эту историю раз шестьдесят, находя подтверждения своим антинострадамусовским теориям и уверенно смотрел в оставшиеся месяцы 1993-го, уже не ожидая ядерной катастрофы.

Мы вернулись в Москву в конце лета. Вскоре началась школа. На уроке английского проходили сослагательное наклонение герундия или еще какую-то непонятную чепуху, отбивающую у школьников любое желание общаться на иностранных языках. Надо было составить вопрос о том, как что-то должно было случиться, но не случилось. Когда пришла моя очередь, я заявил: «Когда произошел конец света из-за ядерной войны?» Я хотел задать вопрос как-то иначе, но получилось корявенько, навык сослагать герундий был у меня тогда развит слабо.

Моя учительница, блестящий педагог, начала глумиться и провоцировать одноклассников надо мной издеваться, я начал в ответ хамить, меня выгнали из класса. Уже привыкший к этому папа был вновь вызван в школу. Со своим неизменным спокойствием он выслушал подлые наветы, пообещал со мной разобраться (обыкновенно это значило, что он устало скажет вечером так больше не делать) и поехал на работу, где продолжил изучать нейроны. Татьяна Захаровна ему совершенно не поверила и не успокоилась, пока меня не отправили к завучу. Беседуя с завучем, я в слезах заорал, что, если бы не наш капитан Петров, разговор этот вообще бы не произошел. Из школы меня через год все равно выгнали, пусть и по другой причине.

Как ни странно, на этом мои пересечения со Станиславом Петровым не закончились и продолжились ровно через двадцать лет уже в Нью-Йорке. Мы наслаждались первым годом жизни в великом городе, я работал в больнице, а жена работала в центре культурной жизни — музее Метрополитан. Я ей страшно завидовал. Она рассказывала о походах к рестовраторам, сидевшим в окружение всевозможных шедеврах где-то в подвале, посещала все выставки еще до их открытия даже для членов и наслаждалась кругом весьма интересных и колоритных знакомых. Любимым персонажем стала начальница одного из департаментов — Тереза. Именно она позвала нас на премьеру фильма, режиссером которого был её муж. Жена неуверенно, как запомнила, пересказала сюжет будущего фильма, и я сразу же понял, что речь идет о Петрове. Моя эрудированность ее удивила. Она передала Терезе, что я знаю эту историю. Та тоже была удивлена. Большинство её знакомых понятия не имели, что там случилось в 1983-м. Я в свою очередь заинтересовался, чего это вдруг Станислав Петров стал героем фильма нью-йоркского экспата из Копенгагена.. Оказалось, что муж Терезы, Кристиан, узнав о Станиславе Петрове, восхитился и нашел его, прозябающего и увядающего после смерти жены и ухода из ракетных войск, в однушке во Фрязине. Благодаря Кристиану Петрова вспомнили, ему вручили премию мира и пригласили выступать в ООН. Узнав, что он едет в Америку, человек, предотвративший смерть сотен миллионов, поделился заветной мечтой — познакомиться с Кевином Костнером. После ООН его повезли по Америке, где он встречал множество разных, часто случайных, людей, а закончилось все в передвижном доме Кевина Костнера на съемочной площадке очередного фильма. Несчастный старик плакал, его мечта сбылась, смущенный Кевин Костнер говорил спасибо. Вся поездка легла в основу кино, названного почти как песня Дэвида Боуи (узнать, что это песня Боуи, а не Нирваны было одним из главных откровений выросших в 90-е в России): «The man who saved the world». Фильм был хорошим, честным и очень трогательным. Перед финальными титрами Петров вернулся в свою разваливающуюся однушку, а мы, дождавшись их окончания, пошли пить шампанское и есть канапе в фойе старого кинотеатра в Вест-Виллидж. B мае 2017 года, Петров умер в полном забвении у себя дома. О его смерти издание «Медуза» сообщило лишь три месяца спустя. Другие СМИ его даже не упомянули.