* * *

В этот день, распрощавшись с семьей, он сказал, что теперь
он уходит в ту даль, где река не граничит с туманом,
а глаза не краснеют в предчувствии новых потерь,
сочиненных по ходу зимы повзрослевшим тираном.

«Облака», – он сказал и пошел с рюкзаком на спине,
не оглядываясь на соседей, стоявших поодаль,
напевая лесную мелодию – ту, что во сне
он услышал намедни и тотчас связал со свободой.

«Облака», – повторили соседи, вернувшись домой,
где достали из шкафа одежду в небрежных заплатах,
что давно прекратила питать постаревшую моль,
но не вышла из моды для красок речного заката.

*

When he bade his farewells to his family, he said he was off
to the place where the river blends in with the mist in the distance
where one’s eyes don’t turn red with the prescience of a winter of loss
by the hands of a tyrant just grown out of cruel adolescence.

Then he said the word “Clouds – ” as he shouldered his pack and set forth
past the bystanding neighbors as though he did not even see them,
and he whistled a wild sylvan tune he had heard once before
in a dream and divined straightaway as a portent of freedom.

And the neighbors said, “Clouds – ” in their turn and then headed back home,
where they took out their crudely patched clothing  from deep in their closets
which the moths had stopped feasting on long ago since they were grown
but still matched the perennial colors of riverside sunsets.

Кавафис

Прости мне, Господи, попытку слышать речь.
И речь саму прости.
Я сжег бы рукопись, коль можно было б сжечь,
чтоб прах в горсти
был продолжением твоим в моей мольбе.
Хвала тебе!

Прости мне, Господи, что не путем зерна
движение строки
уходит вглубь, касаясь фрейдовского сна,
что вопреки
тому, что рифма у рассудка отняла,
звучит хвала!

Прости мне, Господи, мужской запретный плод,
размеренно в кафе
напротив пьющий ароматный кислород,
бросая две
монеты юноше, чей образ золотой
есть образ твой.

*

Cavafy

Forgive me, Lord, for trying to hear thy speech.
and please forgive my own.
I would have burned the manuscript if only the scorched
ash could live on
between my palms and prolong you in my prayers.
May thou be praised!

Forgive me, Lord, that the ploughed way of grain
is not the way my line
moves deep into the Freudian furrows of my brain
and that despite
what rhyme has stripped away from reason, what remains
still sings thy praise!

Forgive me, Lord, the sight across the way
of male forbidden fruit
drinking aromatic oxygen in a cafe
and tossing two
coins to a youth whose image, bronzed and fine,
is made in thine.

* * *

Улисс вернулся домой, а дома опять ни души.
На небе — ни сини, ни облака. Говорят, горизонт в глуши
спешит за отсутствием света, и этим бросает фортуне
существенный вызов в апреле, но чаще всего в июне.

Улисс спешит по соседям и тихо бормочет: «Когда
меня покинет память и, значит, покинет беда?»
Соседи его не слышат, но, видя диковинный профиль,
кричат о победе в мае, как будто о катастрофе.

Улисс затем подумал: «Кем выдумана та западня,
что миру дала Лаэрта, а Лаэрту дала меня?»
И понял, что будет жить дальше, теперь, впрочем, не объясняя
себе совсем ничего, помимо собачьего лая.

*

Ulysses returned to his home, but at home there was nary a soul.
The sky was not cloudy or blue. The hinterland horizon, some hold,
hurries in pursuit of darkness, thus posing an inopportune
challenge to fortune in April, and even more so in June.

Hurrying from neighbor to neighbor, Ulysses keeps muttering: “When
will my memory leave me, and thus ill fortune leave me again?”
The neighbors don’t hear him, but seeing his profile from lands…,
they shout about victory in May as though it were a disaster.

Then Ulysses thought: “Who ever thought up that fateful irony
that gave the world Laertes, and gave Laertes me?”
And he realized that he’d keep on living, but would no longer be embarking
on explanations of anything, except for an old dog’s barking.