ПАМЯТИ УИЛЬЯМА БАТЛЕРА ЙЕЙТСА
Перевод И. Бродского *

I

Он растворился в холоде зимы:
ручей замерз, аэропорты пустовали,
снег сильно повлиял на вид знакомых статуй,
и градусник тонул во рту истекших суток.
День этой смерти был, согласно показаниям
приборов, мрачным и холодным днем.
Вовне, чужды его болезни, где-то
неслись в вечнозеленых кущах волчьи стаи,
река селя бежала набережных модных.

Уста скорбящие удерживали смерть
поэта от его стихотворений.
Но для него – то был последний день,
когда он был в себе: день медсестер и слухов;
губернии тела глухо восставали,
пустели площади рассудка,
молчанье вторглось в пригород, ток
чувств вдруг иссяк; и вспыхнули его
поклонники. Теперь он весь рассеян
среди бессчетных городов, чужих пристрастий;
он в новом сумрачном лесу блуждает
по следу снежному и ради казни новой.

Слова покойника претерпевают ряд
метаморфоз среди желез живущих.
Но в шуме-гаме завтрашнего дня,
где, как зверьё, ревут дельцы под сводом Биржи,
где нищи привычно страждут, где
всяк в клетке самого себя,
одна-две тыщи вспомнят этот день

II

Ты был не лучше нас. Но дар твой превозмог
тебя, распад. Безумная сама,
Ирландия свела тебя с ума
в поэзию. Но ни ирландский мозг,
ни климат данный шаг ничуть не вразумил.
Поэзия не изменяет мир:
лишь выживает – как река за счет
безлюдных берегов, где, мимо смертью чувств
известных городов, ферм, издающих хруст
от одиночества, она на юг течет
посредством уст.

III

Расступись, земля, скорбя:
сходит Вильям Йейтс в тебя.
Сей сосуд да ляжет в пух,
от ирландских песен сух.

[Время – храбрости истец, **
враг возвышенных сердец
и зевающее от
тела розовых красот, –

чтит язык и всех, кем он
сущ, продлен, запечатлен,
их грехи прощая им
как преемникам своим.

Время, коему вольно
смыть с Р.Киплинга пятно
и простить Клоделя в срок,
всё за что прощает слог.]

Ночи в скверные часы
всей Европы лают псы;
стран, свернувшихся в клубок
ненависти, сон глубок.

Оскопленной мысли вид
лица встречные кривит,
в ледовитые моря
скорби взоры претворя.

Следуй прямо, следуй прочь,
песнопевец: вниз и в ночь;
твой от уст отставший глас
снова вселит радость в нас.

В сельских радостях стиха
да нальётся гроздь суха
горьких слов: давясь слюной,
пой людской удел дрянной,
чтоб в пустынях душ возник
и забил живой родник;
чтобы стал темницу дней
славить всяк живущий в ней.

* Этот ранний перевод И. А. Бродского не авторизован и не включен ни в одно из собраний сочинений и переводов поэта.

* * *
 
ПАМЯТИ УИЛЬЯМА БАТЛЕРА ЙЕЙТСА

Перевод А. Эппеля

I

Он исчез в тусклой стуже:
Оцепенели реки, опустели аэропорты,
Снег исказил статуи,
Ртуть падала во рту блекнувшего дня.
О, вся метеорология согласна —
День этой смерти был тусклым холодным днем.

Далеко от его умиранья
Волки продолжали бегать по лесам.
Сельскую речку не обольстили тонные парапеты.
Глаголы траура
Не пустили в строки смерть.

А для него был последний полдень самого себя,
Полдень санитарок и шепотов;
Окраины тела взбунтовались,
Перекрестки разума пустовали,
Предместья обезголосило молчанье,
Родники чувств иссякли;
Он воплотился в своих почитателей.

И вот, разбросанный по сотням городов,
Он без остатка отдан незнакомым чувствам,
Дабы обрести счастье в иных лесах
И расплачиваться по законам чужой совести.
Слова умершего
Пресуществляются в живущем.

Но в значительном и галдящем завтра,
Где рычит биржевик,
А бедняк притерпелся к бедности,
И в одиночке своего «я» всякий почти убежден
В собственной свободе,
Несколько тысяч не забудут этот день,
Как не забываешь день, в который совершил необычное.
О, вся метеорология согласна —
День этой смерти был тусклым холодным днем.

II

Ты глупым был, как все; всё пережил твой дар:
Тщету богатых женщин, тебя, твое старенье,
Тебя до стихотворства довела безумная Ирландия.
Сейчас в Ирландии бред и погода те же —
Поэзия ничто не изменяет, поэзия живет
В долинах слов своих; практические люди
Ею не озабочены; течет на юг, чиста,
Она от ранчо одиночеств и печалей
До стылых городов, где веруем и умираем мы, и выживает
Сама — событье и сама — уста.

III

Отворяй врата, погост, —
Вильям Йейтс — почетный гость!
Бесстиховно в твой приют
Лег Ирландии сосуд.

[Время, коему претит
Смелых и невинных вид,
Краткий положив предел
Совершенству в мире тел,

Речь боготворя, простит
Тех лишь, в ком себя же длит;
Трус ли, гордый ли — у ног
Полагает им венок.

Время, коим был взращен
Редьярд Киплинг и прощен —
И Клоделю[*] все простит,
Ибо слог боготворит.] *

Лают в европейский мрак
Своры тамошних собак,
Всякий сущий там народ
Злобу сеет — горе жнет.

Объявляет каждый взор
Свой мыслительный позор.
Реки жалости в слезах
Заморожены в глазах.

Пой, поэт, с тобой, поэт,
В бездну ночи сходит свет.
Голос дерзко возвышай,
Утверди и утешай.

Обрабатывая стих,
Пой злосчастья малых сих,
Пестуй на проклятье их
Вертоград в строках своих.

Пусть иссохшие сердца
Напоит родник творца,
Ты в темнице их же дней
Обучай хвале людей.

* В дальнейшем У.Х. Оден исключил эти строфы, утверждая, что время не простит даже гениальным поэтам ни их реакционных взглядов (имея в виду и Киплинга, и Клоделя), ни неблаговидных поступков, имея в виду Поля Клоделя, который поместил свою старшую сестру Камиллу, гениального скульптора, в психиатрическую больницу св. Анны в Париже, где за 30 последующих лет навестил ее 8 раз.

* * *
 
ПАМЯТИ У.Б. ЙЕЙТСА

Перевод Я. Пробштейна
(ум. в январе 1939)

I

Исчез он в омертвелой зимней стуже.
Пруды замерзли, аэропорты опустели,
И памятники снег обезобразил;
В рот умирающего дня упала ртуть.
Согласны все приборы и приметы:
День его смерти был холодным мрачным днем.

Вдали от его хвори
Бежали волки сквозь вечнозеленые леса,
Не соблазняли модные причалы сельских рек,
А плакальщиков причитанья
Поэта смерть отмежевали от стихов.

Но в тот последний день он был собой,
Сиделок суеты и сплетен день;
Восстали все уделы его плоти
И опустели площади ума,
Безмолвие предместья захватило,
Поток всех чувств застыл: он почитателями стал.

Сейчас разбросан он по сотням городов,
Всецело отдан он неведомой любви,
Чтоб счастье обрести в других лесах—
Чужим сознаньем будет он судим.
Так мертвеца слова
Претворены в нутре живых.

Но шум и важность завтрашнего дня,
Когда на Бирже маклеры рычат, как звери,
И свыклись со страданьем бедняки,
И всяк в камере своей почти уверовал в свободу,
Подумают всего лишь пару тысяч,
Что этот день был необычным днем.
Согласны все приборы и приметы:
День его смерти был холодным мрачным днем.

 
II

Ты глупым был, как мы; все пережил твой дар:
Опеку дам богатых, немощь тела,
Себя. В поэзию ты брошен оголтелой
Ирландией — погодка та же, тот же в ней угар:
Поэзия не изменяет жизнь — живет
В долине, где чиновникам заказан ход,
Течет на юг от ранчо одиночеств и скорбей,
От рыхлых городов, где с верой умираем, ей
Жить дано, когда откроет рот.

III

Воздавай, земля, почет:
Вильям Йейтс к тебе идет.
Стих ирландский, как сосуд,
Осушив, пусть погребут.

Здесь сквозь европейский мрак
Лай разносится собак,
Ожиданием живет
В ненависти всяк народ;

Интеллектуальный срам
Со всех лиц глазеет там,
И заковано во льдах
Море жалости в глазах.

Ты, поэт, за ними следуй,
Эту ночь до дна исследуй,
Вольным голосом любви
Все же к радости зови.

Стих взрасти, как виноград:
Гроздья гнева пусть горят,
О несчастиях людских
Пусть поведает твой стих.

Средь пустынь сердец ищи
Исцеления ключи,
И в темнице этих дней
Научи хвале людей.

февраль 1939

* * *

ПАМЯТИ УИЛЬЯМА БАТЛЕРА ЙЕЙТСА
(Скончался в январе 1939 года)

Перевод Гр. Кружкова

I

Он ушел в самую глухую пору зимы;
Реки замерзли, аэропорты почти опустели,
Шапки снега обезобразили статуи на площадях,
Ртуть упала во рту умиравшего дня.
Все приборы и данные сходились в одном:
День его смерти был темным, холодным днем.

А где-то вдалеке в этот час
Волки бежали по хвойным, по вечнозеленым лесам,
Речка-простушка текла, не мечтая о каменных берегах;
Траурные языки
Смерть поэта отсекли от творений поэта.

Но для него это было последним днем:
Беготня медсестер, перешептывание нянечек и врачей;
Провинции его тела восстали,
Площади ума обезлюдели,
Тишина затопила предместья,
Токи чувств прекратились; он стал только россыпью строк.
Он превратился в своих читателей; он отныне рассеян
По чужим городам, по чужим, незнакомым сердцам,
Он должен искать свою новую долю в незнакомой стране,
Он будет судим по чужим, неизвестным законам.

Слова мертвеца,
Преображаясь, меняются в лимфе и крови живущих.
Но в нетерпенье и шуме грядущего дня,
Когда брокеры воют, как звери, под сводами биржи
И бедняки переносят свои страданья, к которым они совершенно привыкли,
И каждый, запертый в клетку своего Я, мнит, что свободен,
Несколько тысяч людей будут вспоминать этот день,
Как не совсем заурядный, не такой, как другие.
Все приборы и данные соглашались в одном:
День его смерти был темным, холодным днем.

II

Ты был глупым, как мы; твой дар пережил это все:
Свиту богатых поклонниц, дряхлость тела, саму
Эту жизнь. Безумная Ирландия втравила тебя
В поэзию. Ныне тебя нет, а она — как была,
Все такая же, и погода в ней та же — то солнце, то дождь.
Ибо поэзия ничего не свершает — она просто живет
В тайной долине, куда власть имущим
Хода нет; там она зарождается и струится на юг
От хуторов одиночества и неотвязных скорбей,
Из захолустных местечек, где мы уповаем, живем
И умираем. А она выживает, являя собой
Способ существованья и голос.

III

Принимай, Земля, певца,
Славь, могила, мертвеца!
Пусть Ирландия скорбит —
Уильям Йейтс во прахе спит.

Над Европой свился мрак,
В мраке слышен лай собак.
Каждый сущий в ней язык
На соседа точит клык.

Каждый оскорбленный взор
Прячет умственный позор,
Злоба их сердца грызет,
Жалость обратилась в лед.

Так ступай, Поэт, ступай,
В сердце тьмы, в кромешный край,
И из этой тьмы слепой
Упованье нам пропой.

Чтоб из сонма наших зол
Вертоград стихов расцвел —
Пой о радости навзрыд
В упоении обид.

Чтоб в пустыне бед возник
Исцеляющий родник —
В заточенье на земле
Научи людей хвале.
* * *

ПАМЯТИ У. Б. ЙЕЙТСА
Перевод И. Вишневецкого

I

Он исчез в зимней мертвенности:
ручьи замёрзли, аэропорты были почти пусты,
снег изуродовал общественные изваянья,
ртуть опускалась во рту умирающего дня.
Все инструменты согласно свидетельствовали:
день его смерти был мрачным, холодным днём.
Безотносительно к его хвори
волки гнали сквозь хвойный лес,
крестьянская река не была даже задета модным причалом,
и языками скорбящих
смерть поэта была отделена от его стихов.
Но для него это было последнее «пополудни» в качестве себя самого —
пополудни, полное сиделок и слухов:
провинции его тела взбунтовались,
площади сознания были пусты,
молчание ворвалось в пригороды,
поток чувств угас, он превратился в своих почитателей.
Теперь он рассеян по ста городам,
отдан неведомому восхищенью,
обретает счастье в иных лесах,
где осудят его по чужим уложениям совести.
Слова мёртвого человека
изменяются внутри живущих.
Но и в гаме столь важного завтра —
с брокерами, ревущими зверьми на цоколе фондовой биржи,
с бедняками, страдающими так, как они привыкли страдать,
с каждым из них, заключённых в камере собственного тела
и почти убеждённым в своей свободе, —
отыщутся несколько тысяч, кто сочтёт этот день
за день, в который что-то чуть-чуть изменилось.
Все доступные нам инструменты согласны,
что день его смерти был мрачным, холодным днём.

II

Ты был глуповат как и мы; твой дар пережил всё —
поклоненье богатых женщин, телесный упадок и даже
тебя самого. Безумица-Ирландия вогнала тебя болью в стихи.
Ирландия так же безумна, и в ней всё та же погода.
От стихов ничего не меняется: они выживают в долине,
созданной ими самими, где не лезет ни в чьи дела
начальство, они — текут к югу от ферм и угодий
уединения и от суетливых скорбей,
от неприбранных городов — в них верили мы, в них жили —
они выживают лишь благодаря устам.

III

Гость почётный, под землёй
Уильям Йейтс обрёл покой,
и ирландских рифм сосуд
без стихов его лежит.

Всех безгрешных, смевших сметь
Время может не стерпеть
и в семь дней — таков закон —
тех, кто хорошо сложён

забывает, только чтит
всех, кем жив язык; простит
трусость и тщеславье им,
возложив венки к ногам,

на язык молясь; прощён
Киплинг был и пощажён
за умение писать
Поль Клодель; и нас опять

окружил кошмарный мрак;
европейский брёх собак-
наций, что в себе самих
с ненавистью для других

и с бесчестием в конце —
не на мордах, на лице —
заперлись и ждут: в глазах
море жалости и страх.

Что ж, поэт, ступай один
в самый мрак ночных глубин,
неуступчиво тверди
нам про радость впереди,

стих возделав будто сад,
на проклятье вертоград
вырастив, о бедах пой
в упоенье горем; твой

голос и сквозь сердца сушь —
ключ врачующий для душ —
смог свободных научить
как в тюрьме — благодарить.

* * *

ПАМЯТИ УИЛЬЯМА Б. ЙЕЙТСА
Перевод Андрея Олеара

1
Его не стало в самый пик зимы:
в аэропортах жизнь почти иссякла, как пульс в ручьях,
а снег обезобразил классические силуэты статуй;
день угасал, как опускалась ртуть
во рту умершего. И множество приборов
пришло к согласью: день, когда он умер,
был самым мрачным и холодным в зиму.

И даже вдалеке от смертной стужи,
где волки рыщут в зелени дубрав,
а реки до сих пор в природных руслах, –
скорбящий хор о мёртвом… На стихи
смерть, взяв его, не налагает лапу.

Был этот день его последним днём,
средь медсестёр и слухов; его тела
провинции отважились на бунт,
вмиг опустели площади ума,
молчание заполнило окраины.
Всё замерло. Он становился речью…

Та – частью гула сотен городов
и эхом в чьём-то незнакомом сердце –
вновь обретёт заслуженное счастье
в другом лесу, в иных страстях и муках.
Слова умершего, меняясь, станут частью
души живых, а также их желудков.

И в неизбежно важном шуме завтра,
когда, как звери, брокеры ревут на биржевой арене,
а стоны бедняков – обычный хор, привычный им самим,
и каждый узник одиночки почти что убеждён в своей свободе, –
есть тысячи, что вспомнят этот день
в ряду подобных, ибо все приборы
пришли тогда к согласью: самым мрачным
день его смерти стал в календаре.

2
Ты смертный был, как все мы, но стерпит всё твой дар –
восторги прихожанок и то, что плоть слаба…
Безумная Ирландия, Поэт, – твоя судьба!
Безумие и климат здесь рождают боль и жар,
а большего поэзии не нужно; здесь она –
в долинах душ, куда властям и тропка не видна;
на старых фермах в нищете, в безмолвии живёт –
родник в глуши. Из этих мест на юг текут слова,
здесь мы живём и здесь умрём, а вот она жива –
там, где откроет рот.

3

Дар, земля, прими же: здесь
стал тобой Уильям Йейтс.
Он лежит, но рядом лечь
не пойдут стихи и речь.

Беспощадно до конца
к чистым душам, храбрецам
Время; им побеждена
красота, а отдана

вся любовь его – словам;
тем прощенье, кем жива
речь, что спишет трусость, зло,
лавром увенчав чело;

Время им простит грехи:
взгляды Киплингу (стихи
хороши), Клодель прощён
(кто мог так писать ещё?)…

Над Европой – ночь, и мрак
рвёт на клочья лай собак;
все соседи ждут, когда
и к кому придёт беда.

Каждый встречный – идиот
и кривит усмешкой рот,
лёд во взгляде (даже ложь
незаметна) бросит в дрожь.

Так ступай, ступай, Поэт,
в ночь, где дна и света нет,
и лишь голос твой из тьмы
скажет нам, что живы мы.

Горечь строк твоих – вино
правды – нам налей. Одно
пой – о горестях людей,
результате их страстей.

Пусть из недр пустых сердец
что-то хлынет наконец…
В тюрьмах дней, и душ, и глаз
научи молиться нас.