* * *

Лучшее  время — в потемках
утра, после ночной
смены, окно в потеках,
краткий уют ручной.

Вот остановка мира,
поршней  его, цепей.
Лучшее  место — квартира.
Крепкого чая попей.

Мне  никто не поможет
жизнь свою превозмочь.
Лучшее, что я видел —
это спящая дочь.

Лучшее, что я слышал  —
как сквозь сон говоришь:
«Ты  кочегаркой пахнешь…» —
и наступает тишь.

* * *

Домой, домой, домой,
с Крестовского съезжая
моста, я вздрогнул: боже мой,
какая жизнь простая,

как всё проявлено: торчат
деревья, трубы,
и мокрый снег летит, и спят
в снегу гребные клубы,

и всё молчит, срезаясь за
стекло косым квадратом,
то набегая, то сквозя,
то волочась закатом,

а там, средь серых плоскостей,
смиряются, смиряют,
хоронят, любят, ждут гостей,
живут и умирают,

и надо двери отворить,
и надо чаю заварить.

* * *

Я возьму светящийся той зимы квадрат
(вроде фосфорного осколка
в черной комнате, где ночует елка),
непомерных для нашей зарплаты трат,
я возьму в слабеющей лампе бедный быт
(меж паркетинами иголка),
дольше нашего — только чувство долга,
Богом, радуйся горю, ты не забыт.

Близко, близко поднесу я к глазам окно
с крестовиной, упавшей тенью
на соседний дом, никогда забвенью
поглотить этот желтый свет не дано.
И лица твоего я увижу овал,
руку с легкой в изгибе ленью,
отстранившую книгу, — куда там чтенью,
подниматься так рано, провал, провал.

Крики пьяных двора или кирзовый скрип,
торопящийся в свою роту,
подберу в подворотне, подобной гроту,
ледяное возьму я мерцанье глыб,
со вчера заваренный я возьму рассвет
в кухне… стало быть, на работу…
отоспимся, радость моя, в субботу,
долго нет ее, долго субботы нет.

А когда полярная нас укроет ночь
офицерской вполне шинелью,
и когда потянется к рукоделью
снег в кругах фонарей, и проснется дочь,
испугавшись за нас, — помнишь пламенный труд
быть младенцем? — то, канителью
над ее крахмальной склонясь постелью,
вдруг наступят праздники и все спасут.

* * *

День в сентябре

Пятьдесят вторая меня застала
осень (чем не статья?) в доме друга.
Из-за окна, пока я сидел у стола,
дерева тянулась, тянулась почти рука,

перевязанная рваным бинтом
листвы зелено-красно-желтым
и осыпанная прозрачным, битым
с неба высаженного стеклом.

Проясненное небо после грозы. —
Так ребенок, в котором совесть
не завесила еще взгляд, не знает позы.
Он световая весть.

Но зачем же нищее тянешь
руку дерево? Ты взрослеешь? Чем
ты разжиться хочешь? Душой? На, ешь.
На, глупей, мне столько незачем.

И тогда опять потемнело, словно
приговор обжалованью, вступая в силу,
не подлежал и, приговаривая: темно,
все, темно, темно, — подошел к столу.

27 сентября 2000