Сестра моя — жизнь и сегодня в разливе
Расшиблась весенним дождем обо всех,
Но люди в брелоках высоко брюзгливы
И вежливо жалят, как змеи в овсе.
У старших на это свои есть резоны.
Бесспорно, бесспорно смешон твой резон,
Что в грозу лиловы глаза и газоны
И пахнет сырой резедой горизонт.
Что в мае, когда поездов расписанье
Камышинской веткой читаешь в купе,
Оно грандиозней святого писанья
И черных от пыли и бурь канапе.
Что только нарвется, разлаявшись, тормоз
На мирных сельчан в захолустном вине,
С матрацев глядят, не моя ли платформа,
И солнце, садясь, соболезнует мне.
И в третий плеснув, уплывает звоночек
Сплошным извиненьем: жалею, не здесь.
Под шторку несет обгорающей ночью
И рушится степь со ступенек к звезде.
Мигая, моргая, но спят где-то сладко,
И фата-морганой любимая спит
Тем часом, как сердце, плеща по площадкам,
Вагонными дверцами сыплет в степи.
1917
My Sister—Life
Life—my sister—is spilling out everywhere
flooding the area with heavy spring rain.
The passengers in gaudy trinkets are peeved.
Their speech stings politely like snakes in the grain.
The elderly have good reasons to be grumpy.
Equally foolish no doubt are your own,
that the storm makes pretty lilac eyes shine
and brings the smell of reseda bushes up from below.
In May when you are riding the Kamyshinsky line,
the schedule seems as august as holy scripture
or the grand leather seats dark with dust and grime.
You could read and reread it all day in rapture.
The brakes screech jarringly and a sleepy peasant,
done in by the region’s cheap local wine,
shoots upright from his mattress. Is the next stop mine?
The sunset and I find such interruptions unpleasant.
Sorry, not yet. The third warning bell sounds.
Now the window shutters are pulled down
against the scorching night and the terrain between
running board and sky vanishes from the scene.
Some heads are still blinking and tossing about.
I see the face of my mistress, a mirage in the sky.
Meanwhile my wakeful heart pours itself out
like the patches of light the train scatters behind.
1917
