Я думал, что все происходящее можно найти в книге «История мотыльков», но я ошибался. Я считал, что мотыльки принимают свечу или лампу за свет яркой звезды – Антареса или какой-то другой, с помощью которой они миллионы лет ориентировались в пространстве до нас – и вернутся к звездам, когда нас не станет. Представьте только, какова величина ошибки ночной бабочки, рожденной эволюцией еще до возникновения источников света. Еще до костров, очагов и факелов. Что – если все мы и все нами произведенное как раз и есть та ошибка, которую совершают мотыльки? Что – если мы привлечены не светом истины, а чего-то другого – светом некой лампы, некой затерянной свечи, зажженной для того, чтобы скоротать бессонное одиночество, или – ради чтения какой-нибудь пусть и удивительной книги – например, той самой «Истории мотыльков», где описано явление, как крохотные ночные бабочки стремятся покинуть наделы рождения, стремятся покорить межзвездное пространство.
Я еще вспоминаю, как однажды в прикаспийской степи взорвалась газовая скважина Тенгизского месторождения – и километровый столб огня с оглушительным ревом вонзался в небо в течение года. Потушить огонь никак не удавалось, вокруг степь плавилась, сплавляя глину в кремниевое зеркало. Рассчитывали погасить опасный факел с помощью ядерного взрыва, но как-то обошлось. Так вот птицы в течение года сбивались с перелётных путей и летели навстречу смертельному пламени – подобно мотылькам.
Иными словами, все дело в величине и смертоносности свечи, способной увлечь тебя прочь от слабого звездного мерцания истины. Откуда следует, что самое слабое и призрачное свечение с большей вероятностью приведет вас на верный путь и, может быть, оставит в живых – даже в межзвездном пространстве.
Окна текста, гиперболические ночи и улыбка солнца, всматривающегося в нашу компанию мотыльков.
Может ли другой мотылек услышать меня во сне, который называется «Улицы бедняков» – в нем взгляд ребенка останавливается на столбе огня. Останавливается затем на трупе женщины, выброшенном ударной волной из автомобиля, на немоте, убеждающей нас, мотыльков, что мы обязаны лететь дальше, что мы не должны останавливаться, не должны смотреть. Но смотрит ребенок.
И мы идем дальше, чтобы запечатлеть сливовый оттенок вспаханного взрывом чернозема. Запомнить изгиб тела женщины, то, как над ним медлит рассеянный свет заката, как звучит еще радио в машине – словами популярной песни. Так мы оглядываемся – и последнее, что видим в гаснущем сознании беглецов, – это конусы терриконов, это – разложенная по склонам холмов толща света, – и облака проплывают и тянутся к горизонту на запад.
