Здесь персть твоя, а духа нет.
                                        —Державин

Я ехал на трамвае в морг,

была библейская жара

и я никак понять не мог –

где та, которая жила?

Что где-то быть она должна,

я знал, не зная, где она,

та, что вчера еще была

по эту сторону жерла.
 

Витало что-то надо мной,

я думал – тополиный пух,

а это некто неземной

тревожил мой смятенный слух.

Я твёрдо знал, что я умру

и этим самым нос утру

тому, кто шепчет: «…в никуда

ничто не сгинет без следа,
 

никто не канет в никуда…»

Матерьялист, впадая в транс,

бубнил я: нонсенс, ерунда! –

и смертной головою тряс.

И так общались мы, пока

шли над трамваем облака,

гудроном пахло и травой

нагретой, молодой, живой.
 

Всем этим умиротворён,

я ехал вещи получать,

на документ для похорон

поставить подпись и печать.

Мне скорбно вынесли её

пальто, и платье, и бельё,

и я тогда увидеть смог

существования итог.
 

Я расписался за тряпьё,

и это было свыше сил,

и у Того, Кто взял её,

я слёз целительных просил,

но не нашлось ни слёз, ни слов,

которым внять я был готов,

чтобы смутили душу мне

в астральной синей глубине.
 
* * *

                                  Your dust is here, but not your spirit.
                                                         –Derzhavin

I rode the streetcar to the morgue,

Biblical heat had scorched the town,

I thought of her, alive no more,

and wondered where she could be found.

I knew she had to be somewhere,

a place of which I wasn’t aware,

she, whom the other day I saw

this side of the voracious maw.
 

Something was circling over me

that looked like windblown poplar fluff,

but it was someone otherworldly

muddling my senses from above.

I knew for sure one day I’d die

and stick it to the one, thereby,

who’d whispered: “nothing’s ever gone

traceless into oblivion,
 

nothing and no one’s ever gone…”

That’s nonsense, balderdash, I said,

a realist seasoned to the bone,

I raved and bobbed my mortal head.

So we communed while in the sky

over the streetcar clouds flew by,

the city smelled like asphalt, gas

and grass – young, sunlit, living grass.
 

Eventually pacified

I rode to get the clothes and all,

to have the papers stamped and signed

as needed for the funeral.

They brought me with a somber air

her coat and dress and underwear,

I stood there watching from a distance

the bottom line of an existence.
 

I signed and left without delay,

the whole thing was too much to bear;

from Him Who’d taken her away

I asked for tears that heal despair,

but no tears came to me in need,

nor words that I could trust and heed,

that would disturb my soul anew

in the unfathomable blue.